— Это Огнев-то? Да что у него есть? Тяжба-то еще не денежки в кармане! Полноте-ка: Софья Павловна в наилучшем виде это разумеют.

— Говорят, однако, что он порядком-таки за ней приударивает, и она будто бы ничего…

— Пустое, матушка вы моя: Софья Павловна тоже не глупеньки, замуж зря не пойдут.

— Замуж, может, она за него и не ладится, а боюсь я, чтобы баловства какого не вышло. Остя молод, да и в чаду… под носом не увидит, окрутить его немного мастерства надо; отца и матери нет, — так уж мне думать за него приходится. Ты смотри же, Сергеевна, разузнай, да по-божески!

— Татьяна Львовна! Матушка вы моя! За все то ваши милости… Да разрази меня Господь!

— А красива Софья? Давно, признаться, я ее не видала, может, переменилась?

— То есть писаной картинкой назвать можно! Ну вот, как говорят, по последнему журналу, — вскинула руками Перепелкина. — Да такой красавицы поискать… Глаза какие, губки…

— Не тоща она?

— Господь с вами! — даже с негодованием откинулась назад гостья. — Булочка, совершенная булочка!.. А умница-то какая!

— Слышала, что умна… рядиться только любит. Ну да, для богатых грех этот еще не Бог весть какой.

Осокина поднялась с дивана и рукой постучала в стену; явилась здоровая девка, в пестром платке на голове, босая.

— Убирай! Да неужели у тебя башмаков нет, что босая ходишь?

— Обутки-то не напасешься — ходьбы много… На четыре рубля жалованья не разживешься… а башмаки не то два, не то и три стоят… Хорошо и так! — пробурчала она, вынося самовар.

— Мужичка неотесанная! А вот я толченым стеклом пол посыплю — посмотрю, как-то ты голоногая шлепать будешь! — крикнула ей вслед Татьяна Львовна. — Вот до чего дожили! — обратилась она к Перепелкиной.

— Ой уж! — махнула та рукой.

— А платок для чего на голове таскаешь? — снова заметила появившейся за чашками девке Осокина. — Холодно, что ли? Пакость только на голове разводишь! Тут так вот не экономишь, потому что паклю свою чесать не хочется!

— Есть када тувалетами займоваться, — огрызнулась Марфушка, — как день-деньской пятки топчешь!

— А вот я тебя прогоню — так будешь тогда пятки топтать! — взбесилась Татьяна Львовна. — Кто тебя, корову эдакую, возьмет!

Но Марфушка, недослушав барыни и ворча себе что-то под нос, вышла из комнаты.

— Ну смотри же, Серапионовна, — помолчав, продолжала Осокина, — всю подноготную выведай… Первое: об Огневе. Потом что дают; и ежели деньгами, то какими билетами, а то нынче и такие есть, что на нем тысяча стоит, а поди продавать — пятисот напросишься. Второе: по нраву ли старикам Остя… Девчонку спрашивать нечего: ей уж двадцать два стукнуло и, если ты на счет Огнева не врешь, она рада будет чепчик напялить; таких женихов, как мой племянник, и в столицах не обегают.

— Что говорить, матушка вы моя, и простых-то женихов совсем в умалении… И отчего бы это? Мужчин, что ли, меньше родиться стало, или холера их больше берет?

— … И чтоб, Боже сохрани, до Ости чего не дошло, — все дело испортишь.

— Понимаю, Татьяна Львовна, довольно хорошо понимаю.

— Осторожнее, как только можно; сама выведывай, а чтоб тебе комар носу не подточил — слышишь?

— Ой, ей-Богу, как это вы меня наставляете! Точно уж, прости Господи, я ума решилась! — даже обиделась Перепелкина.

— Потому и наставляю, что дело щекотливое… Денег-то надо? — прищурилась Осокина.

Серапионовна мгновенно потупила глаза и начала вертеть свой носовой платок.

— Сами, Татьяна Львовна, изволите знать сиротство мое: бедность, дети… Иной раз без хлеба сидим…

— А бурнус для чего завела?

— Матушка вы моя! По эдаким господам ходивши, да разве можно в тряпье показываться?.. Никто и в дом не пустит, работы не будет. Тоже ведь и холодно, Татьяна Львовна!

— Ну, будет причитать… На вот… А коли дело сладишь — еще дам, — сказала Осокина, подавая гостье пятирублевый золотой.