К чужому берегу. Предчувствие - Роксана Гедеон

— Монархия? — переспросила я, не веря своим ушам. — От вас ли я слышу это, гражданин министр Республики?

Он усмехнулся уголками губ.

— А вы сомневаетесь, что я за монархию? Моя мать до сих пор живет в Гамбурге, ненавидя Республику, мой дядя архиепископ Реймский состоит при особе Людовика XVIII в Митаве… Что же тут удивительного? Род Перигоров возвысился при королях и благодаря королям. Хотя, как говаривал Людовик XVI, Бурбонам по сравнению с Перигорами просто больше повезло[4]. Как ни ошеломительно было это признание в монархизме, я могла бы сказать, что подозревала в Талейране нечто эдакое. Уж кому, как не человеку с его именем, быть сторонником короля? Кроме того, я знала, что Морис любит Францию и далеко не прочь служить ее процветанию. Даже менее острый, чем у него, ум давно смекнул бы, что Республика вела страну куда угодно, только не в сторону благоденствия. Несложно было сделать вывод, что Францию может спасти лишь монарх.

— Конечно, — сказала я, — заявить о восстановлении трона вслух было бы опасно. Это значит… что вы занимаетесь этим… тайно?

Министр поднялся, прихрамывая, прошелся по гостиной. Потом довольно резко повернулся ко мне:

— Вы сделали верный вывод, мадам. Однако обратите внимание: я говорю о восстановлении монархии, а не о восстановлении трона.

Видя, что я окончательно сбита с толку, он принялся растолковывать мне свою доктрину. Франция нуждается в оздоровлении, которое невозможно без твердой руки, иначе говоря — монархии. Монархия эта может быть избирательной на срок, избирательной пожизненной или наследственной.

— Но как же можно достичь этой третьей формы? Я много думал об этом, мадам, и понял, что без прохождения двух других — совершенно невозможно.

— Почему, Морис? Есть на свете Людовик XVIII…

Он прервал меня:

— Этот человек может получить трон только в одном случае: если придет во Францию во главе чужестранных сил. Я этого не хочу. Да это и невозможно… Силой ничего не достичь, вы же видите это на примере той бесплодной войны, которую ведет ваш супруг. Если бы был жив несчастный брат Людовика XVIII, — да, тогда все было бы иначе. Но убийство этого государя поставило крест на подобных надеждах.

— Так это значит, — проговорила я растерянно, — что крест поставлен и вообще на Бурбонах. О чем же говорить?

— Полноте! Разве мир так узок? Надо забыть о Бурбонах на время. Не говорить об этой династии. В конце концов, Франция дороже всего этого. Восстановить монархию можно и без них.

Чтобы смягчить эффект от своих слов, показавшихся мне одновременно и трезвыми, и жестокими, он добавил:

— Время Бурбонов еще может наступить, Сюзанна. Позже. Много позже. При одном условии…

— Каком?

— При условии, что человек, занявший трон нынче, окажется недостойным… и утратит его.

Я не сдержала разочарованной усмешки.

— Ну, теперь мне все ясно, Морис. И я даже не сомневаюсь, какого человека вы выдвинете в новоявленные короли. Неужто Бонапарт кажется вам до такой степени способным?

Талейран серьезно смотрел на меня:

— Признаюсь, мадам, у него есть все, чтобы быть монархом. Никто не обладает нужными качествами в такой степени, как он. Но не думайте, что только желание снова быть вельможей при чьем-либо дворе внушает мне подобные мысли. Бонапарт — тот человек, который может снова приучить Францию к монархической дисциплине. А будущее покажет, кому быть королем.

Он говорил веско и обоснованно. Впрочем, мне было что ему возразить: роялисты хорошо знали, что генерал Бонапарт довольно вероломен и излишне тщеславен, причем это было доказано его поступками. Однако я поймала себя на том, что мне хочется верить Талейрану. Его принципы открывали нам всем широкую дорогу к нормальной жизни, той, которой аристократы были лишены в течение долгих лет. Если служить Бонапарту, имея в виду постепенное восстановление трона Бурбонов, то служба эта будет выглядеть не такой уж бесчестной и бессмысленной.