Под кожей - Кайла Стоун

Пробравшись за забор, я продираюсь сквозь заросли подлеска и, лавируя между черным ясенем, красным кленом и белым кедром, добираюсь до реки. Официально это ручей Брокуотер, но он такой широкий и глубокий, что большинство людей называют его просто рекой. Он впадает в озеро Мичиган примерно в тридцати милях к западу от нашего крошечного городка Брокуотер, штат Мичиган, с населением в 3026 человек плюс 99 кукурузных полей.

Река — это единственное, что мне нравится в этом месте. У моста есть несколько глубоких мест, где в теплое время года собираются любители выпить, накуриться и переспать. Иногда они подбивают друг друга доплыть до массивной скалы в центре реки. Я иногда появлялась там, еще в седьмом и восьмом классах, пока все не пошло к черту. Теперь я просто хочу, чтобы меня оставили в покое.

Журчащий шум реки пульсирует в моих ушах. Она кажется живой, как какая-то огромная, извивающаяся змея, которая может проглотить меня целиком. Над деревьями несколько облаков тянутся к солнцу. Жара и влажность высасывают энергию прямо из воздуха. Я чувствую себя тяжелее с каждым шагом, ноги словно цементные глыбы.

Несколько минут я пробираюсь вдоль берега реки, пока не подхожу к большому камню, торчащему в реку. Он достаточно велик, чтобы на нем сидели полдюжины человек, но это мой камень, мое убежище.

Я сажусь и снимаю рюкзак. Тепло камня просачивается сквозь джинсы. Насекомые стрекочут в тяжелой тишине. Надо мной возвышается огромный красный клен, заслоняя меня от солнца своими красноватыми листьями в форме ладони.

Кровь бурлит, кожа горячая и покалывает. Гнев, боль и потребность сталкиваются в моем сознании, грохоча как гром, рикошетом ударяясь о мой череп. Я достаю пластиковый пакет, в котором лежит свежая бритва, несколько сложенных салфеток и запас пластырей. Закатав штанину, я сдвигаю вниз носок. Нежные места ниже и выше моей лодыжки усеяны выпуклыми белыми уплотнениями и свежими порезами.

Только это может распутать темный клубок эмоций внутри меня. Только эта боль может обострить мое внимание, заглушить рев в моей голове.

Я наклоняю бритву к старому шраму чуть выше правой лодыжки. Шрам длиной в дюйм, толстый и узловатый, как белый червь. Я нажимаю на него, пока не вижу красный цвет, затем медленно провожу лезвием по поврежденной коже. Я приветствую боль, ищу ее, отыскиваю под кожей. Мое сердцебиение замедляется. Шум стихает, и сладкое, томное облегчение растекается по телу.

Черная с белыми пятнами бабочка Балтимор порхает над водой, ее крылья вспыхивают в солнечном свете. Иногда я вижу монархов или желто-коричневых шашечниц, парящих над кустами. При виде одной из них у меня всегда болит сердце, тело наполняется холодом и пустотой.

Я делаю еще один надрез, смотрю, как в моей коже открывается крошечная полоска, и позволяю своим мыслям унестись назад. В то время, когда мир еще не сошел со своей оси, в восьмой класс, когда Жасмин Коул все еще была моей лучшей подругой.

Она говорила слишком громко и много, а когда смеялась, фыркала как лошадь. Она носила очки и брекеты и была единственным ребенком, у которого в доме имелся настоящий микроскоп. Тогда Жасмин относилась к тем редким людям, которые, казалось, заранее знали, как сложится их жизнь. Она любила насекомых и науку и хотела изучать бабочек, стать лепидоптерологом, как ее отец, профессор науки из Нотр-Дама, умерший, когда она была маленькой.

На одной стороне ее гардеробной висела одежда, на другой — полки со старыми отцовскими принадлежностями: досками, стеклянными коробками для образцов, булавками для насекомых, конвертами, крошечными пинцетами, стеклянными и деревянными контейнерами, сачком с длинной ручкой и банками для убийства на верхней полке, к которым мать не разрешала ей прикасаться.