Жена самурая - Виктория Богачева

Он обменял себя на отца, зная, что плен сулит ему лишь смерть. Он сделал это без капли сожаления, не задумываясь, потому что Кенджи — глава его клана, его отец, и жизнь Такеши принадлежала ему.

Он сделал бы то, что сделал, снова, и снова, и снова, и до скончания веков. И никогда не посмел бы роптать.

Но сейчас, когда к нему пришло осознание, что Наоми может — вполне может! — носить его ребенка, он захотел оказаться не в заточении, не в каменной клетке, а рядом с женой.

Такеши облизал сухие губы. К горлу подступила тошнота, и по всему телу разлилась столь ненавистная ему слабость. Он покосился на обрубок — сил, чтобы повернуть голову, не было — и поморщился.

Безрукий калека. Кого бы он смог сейчас защитить?

Мысли стихийно перескакивали с одного на другое, и голова будто бы сделалась почти ватной, мягкой. Он закрыл глаза, будучи не в силах бороться, будучи слабым, и медленно сполз по стене на земляной пол, лишившись сознания.

Как когда-то прежде, он очнулся от негромкого детского голоса.

«Хоши», — подумал Такеши и с трудом открыл глаза — казалось, что веки налились свинцом.

— Ты приходишь всякий раз, как я ранен, — прохрипел он отчего-то сорванным голосом. — Может, ты все же мне снишься?

— Вы кричали, Такеши-сама, — испуганно отозвалась Хоши. — Очень громко.

Даже в темноте он смог разглядеть бурые — засохшие — и алые — совсем свежие — разводы на повязке. Верно, во сне он бился об пол или стену обрубком, и рана открывалась.

Он чувствовал себя много хуже, чем раньше. Такеши с трудом повернул голову — тело казалось окаменевшим — и разглядел в полутьме силуэт девочки.

— Меня наказали за то, что я приходила к вам.

— Заслуженно. Ты приходишь к врагу, — отозвался он и скорее почувствовал, нежели увидел, как отшатнулась от решетки Хоши.

— Вы мне не враг.

— Я враждую с твоим кланом, а значит, и с тобой, — опираясь на один локоть и стараясь не тревожить обрубок, он кое-как смог привстать.

— Но это неправильно, — девочка дернула подбородком. — Неправильно.

— Это не тебе решать.

Упрямство девочки вызвало у него усмешку.

Когда он был ребенком, то также возражал против порядка, заведенного сотни и сотни лет назад?

Такеши этого уже не помнил.

— Вашу, вашу р-руку, — неожиданно начала Хоши, — ее послали вашему отцу. Я слышала, как шептались об этом слуги, — пояснила она, встретившись взглядом с Такеши.

Он заметил, что ее губы дрожали.

— Тебе меня жаль?

— Нет, — она поспешно замотала головой, но ее взгляд буквально кричал — «Да!».

Такеши только скривился в ответ.

— Напрасно. Все люди смертны. А любая боль когда-нибудь закончится.

Хоши недоверчиво посмотрела на него.

— Но что может быть страшнее смерти?

Он помедлил с ответом и стиснул зубы, пережидая, пока острая пульсация в обрубке пойдет на спад.

Девочка с ужасом смотрела на его искажённое в гримасе лицо, на вздувшиеся на висках вены, вслушивалась в зубной скрежет.

— Бесчестие, — на выдохе произнес Такеши, когда смог говорить. Он облизал потрескавшиеся губы и потянулся к кувшину с водой. — Я уже как-то говорил тебе об этом. Что страшнее всего — покрыть свое имя позором.

Он сделал несколько жадных глотков и с облегчением прислонился к стене. Казалось, он не просто справился с кувшином и смог напиться, а, самое малое, поучаствовал в битве.

— Почему бесчестье — самое страшное? — Хоши приникла лицом к решетке, словно боялась упустить хоть одно его слово.

Вопрос девочки едва ли его удивил. Иного и нельзя было ожидать от ребенка, воспитанного в клане Тайра. В клане, который запятнал свое имя сотни лет назад.

— Потому что твое бесчестье останется в веках. О нем будут помнить и знать следующие поколения, и твои враги его никогда не забудут. Каждый клан ведет свою летопись. Я читал записи о своем клане и знаю, кто и что совершил.