Жена самурая - Виктория Богачева

Такеши усмехался, но в его глазах не было веселья: только холод и темнота. Он был невероятно зол на девчонку. На что она осмелилась? На что посягнула? Разбрасываться такими словами при его отце, при его солдатах? Сметь ссылаться на правила, которые ковались столетиями? Которые были написаны кровью, и написаны не для нее!

Он расправил плечи и сделал глубокий вдох.

— Как только взойдет солнце, я буду ждать тебя, — произнес Такеши голосом, не сулившим ничего хорошего, и Наоми, коротко кивнув, поспешила выскользнуть из комнаты, поднявшись к себе.

Она ничком упала на татами, стискивая в ладонях тонкую простынь. Она сделала то, чего столь старательно избегала накануне: разозлила Минамото до алых кругов перед глазами. Вывела из себя, заставив медленно терять самоконтроль. Она не хотела этого, но не могла не ожидать. Глупо было думать, что такое своеволие с ее стороны оставит Минамото равнодушным. Что его не заденет брошенный ею вызов, дерзость ее поведения.

Наоми только не понимала, отчего его злость была такой сильной. Почти ощутимой. Она не думала, что представляет собой особую ценность, и значит, Минамото немного лишится с ее смертью.

Но он ярился так, что становилось ясно: дело не только в ее своеволии. Здесь было что-то еще, но Наоми не могла уловить.

Она перекатилась на спину, пустым взглядом уставившись в потолок.

«До рассвета».

Скорее всего, это последняя ночь в ее жизни. И последний раз, когда она видит свою комнату. Она только надеялась, что у нее хватит мужества и сил сделать все достойно. Так, как полагается. Хватит сил не испугаться, сошедшись с разъяренным Минамото. Хватит сил вытерпеть все то, что будет ей уготовано.

Наоми закрыла глаза, уговаривая себя поспать. Ей нужен был отдых, но она знала, что едва ли уснет — слишком была взволнована. Слишком громко стучало сердце о грудную клетку, грозясь вот-вот выскочить наружу. Слишком липким был страх, слишком сухим было горло.

Возможно, так действительно будет правильно. Что сегодняшнее утро окажется последним в ее жизни. Когда умерла мама, Наоми будто бы потеряла точку опоры. Именно мама составляла весь ее крохотный мирок в те годы. И когда ее не стало, не стало и его. Наоми потеряла единственного человека, который ее любил, и с тех пор так и не смогла обрести себя.

— Именно, — еле слышно произнесла она в пустоту и тишину комнаты. — Так будет правильно.

Жуткая по своей сути мысль принесла ей неожиданное успокоение. Наоми затихла, выровняв дыхание. Она окончательно смирилась и почти перестала волноваться: думала лишь о том, чтобы не струсить и продержаться хотя бы несколько минут.

Зачем было цепляться за такую никчемную жизнь? Люди не чета ей умирали и за меньшее!

Что ей пытаться спасти? Презираемую участь наложницы? Славу нелюбимой дочери?

Наоми и сама не заметила, как, успокоенная, уснула.

Очнулась она, словно от толчка, с первым рассветным лучом. Она чувствовала себя на удивление отдохнувшей и смотрела вокруг ясными глазами. Поплескав водой из кувшина на лицо и затем подойдя к окну, она по пояс высунулась наружу, наслаждаясь утренней свежестью.

В последний раз.

Легкий ветер приятно ласкал ее лицо, раздувая волосы, и Наоми, зажмурившись, тихонько рассмеялась. В каждом ее движении ощущалась странная легкость: в ее жизни все действительно стало на свои места. Все так, как должно быть.

Наконец-то.

Из потайной ниши она достала длинный узкий сверток и, отбросив материю, долгую секунду любовалась игрой света на полированной до блеска стали. Ее единственное сокровище. Нагината, уставленная ей в подарок монахом, который волей случай забрел в их поместье несколько лет назад.

Наоми заплела волосы в толстую косу, кончик который щекотал поясницу, и, туго перебинтовав грудь, надела длинные штаны с завязками на щиколотках — хакама — и свободный сарафан до колен с начинавшимися от талии разрезами.