Небо помнить будет - Елена Грановская

Констан закрыл глаза и приложил к губам сжатые в замок пальцы, держа между ладонями последнее письмо мадам Бруно. Как страшно. Как страшно…

Но нет. Не надо оплакивать Элен. Да, она вынесла чудовищную моральную пытку. Может, даже сейчас ей причиняют телесные страдания, пытаясь буквально выбить из нее показания, чтобы она призналась и сдала товарищей. Как долго она может протянуть? Гордо примет смерть, веря, что она не будет напрасной?.. НЕТ! Нет! Ее отпустят. Да, ей придется очень нелегко, тяжело, невыносимо. Но она пройдет все испытания, она будет жить во имя сына, она вернется. И он вернется. И вдвоем они вновь будут жить в этой квартире. Оба уже не будут прежними: пережитое в войне наложит на них отпечаток, превратит в стариков, заключенных в молодые тела. Но они воссоединятся. Как и все семьи Франции.

Дюмель присел на колени возле сундука и, вставив ключ в скважину и провернув его, двумя руками раскрыл тяжелую крышку. Сверху лежали свертки: в газеты завернуто что-то плотное, большое. Надорвав и прощупав несколько из них, Констан выяснил, что это — предметы гардероба: мужские и женские хорошие туфли, шарфы, перчатки, шаль, кофта. Вынув их и отложив на пол рядом с собой, он продолжил обследовать руками иное содержимое сундука, в доли секунды определяя вещи и предметы, соображая, что может унести с собой.

Он познакомился с прошлым предков Бруно при весьма трагичных обстоятельствах. Даже знакомством это нельзя было назвать. Это была операция по спасению памяти тех, кого не знал, но кого должен был сохранить до возвращения Элен и Лексена. Торопливый, но осторожный взгляд и быстрые, но дрожащие от волнения пальцы касались альбомов с семейными снимками, конвертов с письмами, плоскими закрытыми коробочками с чем-то бренчащим внутри, старым настольным домино…

На самом дне он нащупал мягкую книгу, обклеенную бумажной обложкой, на которой рукой Лексена было выведено «Финансовая грамотность: всё о рынке ценных бумаг, денег и их оборота». Зачем ему это пособие? Он никогда не стремился углубиться в познание денег, даже когда стал зарабатывать: для него было важно просто-напросто получить честно заработанные купюры и монеты, чтобы потом тратить их на еду и сигареты. Но когда Дюмель наугад раскрыл книгу посередине и пробежал первые строки вверху страницы, его сердце в волнении сделало рывок из груди и застучало сильнее.

Это были записи Лексена. Его чувства, впечатления, мысли. Это был тот самый блокнот, который когда-то подарил ему он, Констан, чтобы помочь разобраться и анализировать, изучать и понимать мотивы собственных поступков, глядя на себя со стороны через эти строки. Этот альбом воспоминаний не дописан. Еще осталось около четверти блокнота. Дюмель нашел последнюю запись. На следующий день произошла их последняя встреча.

«11 мая, 1940. Я еще не сказал К., что записался добровольцем на фронт. Хотя сделал это пять дней назад. Мама который день в ужасе, плачет. Такой я ее никогда в жизни не видел. Я чувствую себя одновременно виноватым и в то же время злым, остервенелым. Чувствую себя ребенком, которого страшно отсчитали за разбитый дорогой старый сервиз. Чувствую себя на таком небывалом подъеме сил душевных и физических, что просто лопаюсь от охватывающего меня напряжения. Завтра (точнее, уже сегодня — время половина третьего ночи) вечером — отбытие. Мама наконец заснула: сидел в ее комнате рядом с ней, только сейчас пришел к себе. Думал о К. С великим нетерпением жду и боюсь завтрашнего дня. Поймет ли он меня или осудит, простит, отпустит, поверит? Страшно самому, страшно за К., страшно за маму. Страшно… Долго смотрел на свой рисунок К. Думал о нем сильнее прежнего. Перевозбудился, самоутолился, рано кончил — списал на волнение о грядущем дне. Ложусь в тревоге. Сна ни в одном глазу.»

Констан зарылся лицом в исписанные страницы блокнота, впитывая переживания своего мальчика, будто сошедшего со строк и присутствующего здесь, рядом с ним.