Капитаны - Goldy Circe

Кáта примечает по звуку, как через пару веток Рене — парень из отряда авангарда построения — лихо достаёт лезвия из ножен и начинает размахивать, выделывая пасы руками. Коллегам по несчастью он поясняет, что это тренировка. Бишоп кисло усмехается, считая это лёгкой формой профанации для согревания. Лес перекатывается волнами шёпота. Вдалеке раздаётся уханье совы, над частоколом елей взмывает тучка спуганных птиц. Морось покрывает капюшон. Тишь да гладь… но вне Стен покой всегда обманчив — Катрина напрягается, слыша короткий, едва уловимый свист. И следом в её дерево вдруг вгрызается якорь УПМ. Кáта оглядывается прежде, чем гость залазит на ветку.

— Твой отряд закончил с ящиками и отдыхает. Так что и ты садись, титана точно не проглядишь. Нас теперь четыре глаза, — хозяйственно заявляет Леви, пихая ей свернутое полотенце. Сам он уже в плаще — стоит лишь гадать, стащил ли у кого или заглянул к складовщику. Из-под зелёной материи выуживается ещё одно полотенце, на которое Аккерман садится сам, затем — связка металлических чашек и термос. Кáта недоверчиво косится вниз, будто ожидая увидеть с такой высоты не одобряющий домик из бровей на лице Эрвина Смита, что по закону подлости должен именно в этот момент выйти из своей палатки. — Ради Стен, сядь уже наконец — ты дрожишь, как осиновый лист. Подтяни ноги и укутайся в плащ по-человечески…

— Я… Ты же знаешь, что необязательно… — начинает было она, но встретившись с Леви взглядом, умолкает. “Ты же знаешь, что необязательно столько делать для меня”, “ты же можешь идти и сидеть в тепле”. Кáта прикусывает язык, все слова разом теряют смысл. Голубо-серые омуты Аккермана красноречиво безмолвно свидетельствуют о том, что он знает, но чхать хотел. Поступает, как хочет, как правильным считает, в конце концов. В этом и кроется характер Леви — если быть с ним рядом, такое стоит лишь принять.

Катрина садится, берёт в руки предложенную чашку свежезаваренного чая, что дымком струится ввысь. Пар застенчиво оглаживает её лицо: мягко прогревает нос и щёки, задевает подбородок. Бишоп блаженно прикрывает глаза.

— Что бы я без тебя делала, милый, — тихо усмехается она. Ладони оплетают металл, от долгой изморози Кáта едва чувствует кожей рук хоть что-то кроме покалывания — отблеска чувства осязания. А вот аромат трав разливается вокруг, согревая уже только одним запахом. Горьковато-сладкий запах чая манит обещанием прогнать холод прочь.

— Морозилась бы дальше, видимо, — въедливо сбивает Леви, пожимая плечами. Переводит всё в шутку, чтобы было не так пафосно. — Бронхит, цистит бы заработала или ещё чего похлеще. А после Ханджи над тобой немыслимые эксперименты ставила бы во благо человечества…

Бишоп фыркает, перенимая это ни к чему не обязывающее непосредственное и игривое настроение, робко пьёт чай. Дрожаще сглатывает живительный огонь, что ярко следует по пищеводу — ощущается каждой заиндевевшей клеточкой. На губы снова ложиться улыбка, по телу шарится тепло. Она разглядывает сосредоточенного Аккермана, что елозит, ища удобное положение на этом дереве. Ещё немного и, должно быть, недовольно запыхтит об условиях труда Разведкорпуса. Но сейчас Бишоп занимает иное.

Её голос мягок, когда Кáта разлепляет пересохшие губы:

— Леви, спасибо тебе… Правда, мне это ценно…

Капитан на долю секунды замирает, смотря глаза в глаза, не таясь. Чуть хрипло отвечает:

— Не за что, — он наконец усаживается, степенно отпивает чаю. Кружку держит, как никто другой: будто из принципа или убеждения не берясь за ручку, а только за ободок. Ехидно щурится. — После дежурства будешь отрабатывать, Кáта. Греть меня в спальнике, обнимать, целовать и шептать, какой я у тебя замечательный.

Бишоп звонко смеётся, не сдерживаясь.