Припоминаю его давешнюю угрожающую, кусючую «благодарность» мне за то, что устроила его на работу.

Не собираюсь и в этот раз спускать ему наглого стеба:

— По мне — так можно. Я думала, что разрешала…

— А по маме?

Хорошо хоть «по матери» не сказал.

— А я ее разрешения давно не спрашиваю. Никогда не спрашивала. А вот свое так и назад забрать могу.

— А она не разрешила бы, если б безработный был?

Зачем, думаю, еще сильнее его против мамы настраивать. Однако все равно постебываюсь в ответ:

— Сам-то как думаешь? Была б твоя дочка?..

— Была б моя дочка? — деловито рассуждает он, а сам ездит своим успокоившимся ненадолго мужским достоинством по моему тазу. — А круто.

— Что — круто?

— Что ты не моя дочка.

Щекочет меня языком от шеи до пупка, а оттуда — вопрос техники. Это он так «передыхает».

— Между прочим, — стону я, — меня со своей мамой вообще никто знакомить не думал.

Фееричное щекотание прерывается.

— Хочешь — познакомишься, — угрожающе-глухо отзывается откуда-то пониже голос, придушенный моими ногами.

— Нет уж, вот ты захочешь — ты и познакомишь.

Если честно, я и сама не знаю, хочу я или нет. Готова ли. Это, если не брать в счет того, что рассуждать и принимать решения мне сейчас вообще сложно.

Он до сих пор так и не представил меня. Мама бы точно заявила, что мне стоит обидеться, что не додумался, но в некоторых вопросах у нас с ней мнения расходятся. Читай: мне не обидно. А что это значит, если мне не обидно? Если я даже не думаю обижаться?

Даже сквозь самое заоблачное возбуждение неопределенность в собственных чувствах толкает меня лезть на рожон, задыхаясь на «последних метрах»:

— Ты думаешь… я маме прям взяла… и все рассказала…

— Дай угадаю, — мои стоны, как видно, не мешают ему сконцентрироваться, — о чем ты не рассказала маме…

Когда он так настырно стимулирует меня, а затем входит, держа под коленки, оргазм мой приходит через считанные секунды.

— Догадливый… — выдыхаю я ему прямо в рот. Потом выдыхаю еще и еще, и где-то на третьем или четвертом разе выдохи эти уже: «а-ха-а… ха-а-а… а-а-а…»

Припоминаю, как мы с ним повстречались. Наслаждаюсь мыслью о том, как много не рассказала маме, особенно это. От того, наверно, кончаю безудержней.

Рик, кажется, читает все это на моем лице. А я не думаю шифроваться — наоборот, глажу его по волосам, тихонько массирую ему затылок до его урчания — до того мне приятно вспоминать нашу с ним первую встречу.

— А помнишь, — посмеиваюсь, — как ты ввалился в транспорт и давай приставать и матом крыть в лицо… это ж надо было додуматься…

— Не приставал. Не крыл.

— Крыл. Напомнить, что сказал?

— Не про тебя, а про всех женщин. Ты к ним не относишься.

— Ну, тогда-то я этого не знала. А вот если б я ментов позвала или других пассажиров на помощь, что б ты тогда сделал?

— Не позвала бы. Я это тогда уже понял. У меня, в отличии от тебя, с интуицией нормалек все.

— А если б все равно позвала, у нас бы ничего с тобой и не было.

— Скажи еще.

— Чего?

— Скажи «у нас с тобой».

— У нас с тобой.

— Скажи «мы».

— Мы.

— Скажи «мы вместе».

— Так, мы вместе сейчас коллективненько поднимемся и пойдем на работу, — и правда порываюсь подняться, — я — на свою, ты — на свою. Благо теперь она у тебя тоже есть.

— Сейчас, подожди, — не пускает Рик.

— Чего?

— Я должен еще трахнуть тебя сзади. Я обещал.

— А — ну, похвально. Ладно, давай, раз обещал, только побыстрей.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ Снег в апреле

В Берлине любят жаловаться на все и все ругать, а я ведь из Берлина, коренная-без двух лет урожденная.

Я говорила, что работать люблю, работы не боюсь, работу грызу, но… я ж говорю, тут все всем вечно недовольны.

Весна, тепло и… гроза, паразитка, с дождем, громом и даже…