Заставляю себя, однако, посмотреть на него. Взгляд у него оживленный и внимательный. Предприимчивый. Горящий энтузиазмом. Недавно такой же был на Котти, когда он «представил» меня своей комьюнити, как своего партнера.

Из него говорит сейчас не восхищение даже — удовлетворение. Он доволен мной. Пусть идет на хрен.

— Иди на хрен, — объявляю ему и снова закрываю глаза.

Чувствую, что не в силах больше молчать, да и не хочется.

Мое недовольство несколько огорчает его и, надеюсь, омрачает его радость. В этот момент он напоминает мне Миху — тот тоже испытывал максимальную досаду от подобного, правда, откалывала я с ним такое нечасто.

— А че случилось-то?

— Ни хрена не случилось, — и, прежде чем он успевает что-либо предположить, прибавляю: — Наоборот — я давно хотела… побывать. Спасибо, блин, что предоставил возможность.

— Если хочешь знать, там тоже люди.

Его заявление неожиданно и не лишено смысла, тем более что я и сама так считаю.

— Эти самые женщины. Тебе ж их так жалко или противно от них, — говорит он и спокойно, и хрипловато-вдумчиво как-то. — Они все добровольно там работают. Их устраивает работать там. Там нормально. Есть места в разы хуже. Ты ж сама из Берлина — неужели не слышала?

Все равно — пожимаю плечами вместо ответа. Не собираюсь двигаться ему навстречу и даже не забочусь о том, куда двигаюсь вместо того. Куда движемся мы.

Непривычно, однако, что он предпринимает какие-то там попытки. Непривычно и не лишено своей прелести. Пусть подергается.

— Думаешь, я у них там клиент?

«Привет, дорогой…»

— А нет?

— Ну, бывал. По делам.

— Хрен тебя проверишь, — ворчу. — И я не стану.

— Знаю.

Черт его знает, рад он этому или не рад.

— Если хочешь знать, раньше я себе никогда позволить не смог бы ничего там.

Раньше. Он это о ценах? Там так дорого? Что, прямо элитный такой пуфф?

— Хорошо, вы сегодня хоть «после» посидели… — замечаю.

Он не подхватывает стеба.

Курить у меня в «мини» строжайше-строго запрещается, но он будто забывает — достает, зажигает, затягивается, после нескольких затяжек, не докурив, выбрасывает в окно. Я даже понять ничего не успеваю, да он, кажется, и сам ничего не понимает — за сигаретой полез машинально, потому что прижало его. Проняло. Он считает, что мне не на что сердиться, но я сержусь все равно, и его это достает.

Прищуриваюсь, кошусь на него с недоверием. У него за спиной лентами вьется ночь. Сквозь ленты пугают-вспыхивают фонари. Его два «фонаря» то и дело поворачиваются ко мне и не только на светофорах.

А может, такому, как ты, «за так» давали. За удовольствие. Там тоже люди.

Как бы ни раздражала, мысль эта вызывает на моем лице улыбку. Приполз, бедный, голодный, обездоленный… классный, чертяка. А что?.. Со мной тоже сработало когда-то.

Беру его за руку, и он тут же стискивает мою.

Он втирает мне, что ни в чем не виноват, сегодня оказался здесь случайно, а знают они его там все, потому что раньше он у них приходил… снимать показания со счетчиков?.. Нет, не в смысле рэкета. И что место, блин, нормальное, а по берлинским меркам — так вообще мейнстрим. Дорогой мейнстрим. И там тоже люди. Работают. И его не возбуждают.

А если меня странным образом возбудило?.. Бросаю ему насмешливый взгляд, которого он, надеюсь, не понимает.

Черт его… нас знает, думаю. Черт знает… с ним.

«Ты создан для любви».

А пусть думается — не боюсь этой мысли.

От соприкосновения с ним в меня вселяется некая бесшабашность. Чем меньше стану выяснять, тем меньше врать, может, будет. Хотя мне почему-то кажется, что врать он не привык. «Забыть» поставить в известность, правда, может.

Когда дома начинаю его домогаться, то есть, притягиваю к себе, цапнув пояс джинсы, он недоверчиво косится на меня — мол, я ли это? Куда подевалась та мегера из машины?..