У Червленого яра - Татьяна Луковская

Пререкания брата с сестрой Усладе было слушать не впервой. Двадцати восьмилетний Изяслав старательно исполнял роль строгого батюшки для осиротевшей сестрицы, но все ж твердости ему не хватало. Марфа всегда добивалась своего, ни криком, ни капризами, а мягкими уговорами и видимой кротостью: и глазки опустит, и всплакнет, когда надо. Изяслав терялся и давал слабину. Уж не таким бывал старший брат, князь Олег, того слезами да нежными словами пробрать было невозможно — сказал как отрезал, сестру тоже баловал, но в меру, воли над собой не давал. Но Пронского князя Олега оплакали и схоронили, а Изяслав наконец-то сел на стол своего отца, въехал с женой и малыми детишками в древний детинец и единственную сестру сразу под крыло взял, показывая — я не хуже покойного братца. А был бы жив Олег, разве ехали бы сейчас на съезд княжеский, где из баб-то и девок никого, а кругом одни мужи бородатые. Сидела бы княжна смиренно дома да ждала, когда сваты сами явятся.

Марфе-то что, при братьях, кто ее обидит, а Усладе было боязно и ехать совсем не хотелось, а куда деваться, она девка подневольная. «Буду подле Вячко крутиться, он отрок смиренный, постник, может, защитит», — вздохнула про себя Услада, покосившись на неказистого, но крепкого телом княжьего гридя. Аршинные плечи Вячко чуть успокоили, а все ж было кисло. Услада перевела взгляд на беззаботно щебечущую княжну.

Эх, никогда Усладе не носить такого ладного очелья, не примерять на шею горюч-камня, не сиять россыпью колечек, а ведь она тоже не дурна собой, вон и коса толще, и щеки круглее. Уж как бы ладно и на ее шее смотрелись медовые бусы. «Прости, Господи, — невольно одернула себя забывшаяся девка, — мне ли жаловаться, живу как у Христа за пазухой. Каждому свое место положено, чего дано, тем и радуйся». Услада украдкой перекрестилась.

С княжной судьба свела ее давно. Девятилетняя сиротка-челядинка рыдала, сидя прямо на полу, поджав под себя ноги и спрятав мокрое лицо в коленки. Бабка Крутиха оттаскала нерадивую помощницу за косу, что та по вечной рассеянности опрокинула кадку с квашней. Услада чувствовала, что виновата, а все ж обида душила, жалко себя было, ну, прямо воздуха в груди не хватало. Маленькая Марфа брела по темному коридору и тоже утирала щеки. Чего уж у нее случилось, не ведомо, но только княжна уселась рядом, и так-то они всласть обе выплакались, что Марфа забрала Усладу в свои покои. А работа при княжне была несложной: воды принеси умыться, гребнем косу расчеши, да песню какую спой. А песен Услада знала немало, раз услышит какую, так та сама к языку и прилипнет. И княжна с детства петь была мастерица, сядут, бывало, на лавку, да обе как запоют, что соловушки на ветках. А еще Услада басни[2] сказывать слыла мастерицей: примостится у печки, княжичей малых рядом пристроит, Марфа подушечку под спину подложит и тоже слушает, да тайком из-за угла дети челядинок ушки навострят, а уж Услада старается сказы выводит — и про витязей хоробрых, чудищ диковинных побивающих, и про водяного коварного, что рыбаков в омуте поджидает, да про кикимор болотных и русалок неприкаянных. А коли отец Киприан станет гневаться, так Услада и про Илью Пророка может поведать, что по небушку в колеснице гремит, и про святого Георгия, змия побеждающего, да про чудеса в Кане Галилейской, и как трубы стену Иерихонскую разрушили. Всему этому она на проповедях внимала да запоминала, добавляя немного своих подробностей, ну чтоб неразумной детворе понятней было. И все нахваливали, а княжна, так сильнее всех.

Так что Марфе Услада была многим обязана и любила крепко и преданно. А еще понимала настырное желание хозяйки напроситься с Изяславом в Исады, как замуж-то идти, коли жениха ни разу не видела? А муромский княжич будет там, среди взрослых мужей. Изяслав его позвал сговориться. Сама б Услада должно побежала бы хоть одним глазком поглядеть, а все ж боязно, зябко. И хрупкие плечи едва заметно вздрагивали от каждого резкого порыва ветра.