У Червленого яра - Татьяна Луковская

Вороножская дружина почитала старшим Миляту, как самого опытного воя, а тот в свою очередь не стыдился бежать за советом к «Якимкиному стригунку». Миронег решал: у какого берега пристать для ночлега, когда двигать дальше, расставлял караулы, отдавал приказы разматывать веревки и впрягаться в ярмо для волока, чтобы побороть норовистую стремнину. Большанские только диву давались, отчего эти на вид грозные, вооруженные мечами ратники безоговорочно подчиняются нелюдимому бортнику. «Не иначе колдовство, — шептались они, — бортники же с лешими якшаются, должно, и заговорам обучены».

В круговерти Миронег не всегда успевал перекинуться словечком с женой, и лишь к вечеру присаживался с ней рядком обменивался парой фраз о дне минувшем и о завтрашнем, а то и просто помолчать, украдкой касаясь друг друга кончиками пальцев, и уж от того делалось хорошо и тепло.

Услада вела себя мышкой, в пути забивалась в уголок на корме и тихонько там сидела, не привлекая внимания. Она умела быть незаметной, когда хотела. И если вначале вороножские дружинники, к раздражению Миронега, ломали шеи, разглядывая молодуху, то постепенно, решив про себя, что жена залетного воя — дикарка, перестали ее смущать, занимаясь своими делами.

С большанскими бабами, увязавшимися с мужьями в дорогу, Услада была приветливой, старательно раскланивалась, но на привалах всегда садилась чуть поодаль, сама по себе и больше отмалчивалась. А ведь с Миронегом в усадьбе она была бойкой, щебетала и даже шутила.

— Загрустила? — шептал Миронег жене.

— Нет, все ладно, — улыбалась она, а в глазах-то грусть.

«Ничего, доплывем, прибьемся куда-нибудь, обустроимся, повеселеет».

В голове все время крутилась мысль — где сейчас погоня? Ясно, что конными вдоль берега здесь не продраться, а пешим корабли не догнать, и, стало быть, вороги отстали или… Или коротким конным путем кинулись к Вороножу наперерез. Ну, что ж, пусть покараулят, посидят в засаде у стен Вороножских, а Миронег с женой пересядут на струг да поплывут дальше по Дону к Онузе.

Но градов здесь по пальцам пересчитать, ежели домыслят и тоже к Дону поворотят, к Онузе явятся? А и пусть, здесь не Глебова земля. Что они могут сделать? Онуза — то, конечно, не Рязань, и даже не Пронск, а все ж большой град, торговый, ратные свои имеются. Так что, руки коротки.

— Перезимуем в тепле, а там видно будет, — сам с собой рассудил Миронег.

Бодрости прибавляло и яркое бабье лето, сменившее серую морось. Солнце уже скупо, но все ж дарило тепло — подставляй лицо и оно покроет его ласковыми поцелуями, защекочет бойкими лучами. И от того в душе просыпалась надежда, что все уладится, образуется, и жизнь будет такой же светлой как солнечные блики на воде.

К устью Вороножа вышли, уже разламывая по утрам веслами тонкую корочку льда.

— Прощай, дядька Милята, — протянул Миронег старому ратному широкую ладонь.

— Как? Нешто ты с нами не пойдешь? — встревоженно посмотрел на бортника Милята. — А уж, я-то, старый, размечтался.

— Не лежит у меня душа к дружинному ремеслу, — покачал головой Миронег. — Давеча переяславских на тот свет отправили, а за что?

— Как то, за что? Так Червленый яр — нашего князя удел, — заученной от покойного Петрилы поговоркой проговорил Милята.

— Все? — усмехнулся Миронег.

— А чего ж еще надобно?

— Не сердись, дядька. Бортник я, бортником и помереть хочу, пред Богом не с мечом предстать.

— Яко черноризец баешь, — вздохнул Милята, — а ратному мужу следует подле князя ходить. Ладно, уговаривать не стану, уж вижу, что уперся. Но ежели передумаешь, только знак подай, уж я за тебя князю слово замолвлю. А то ведь можно и к княжичу Юрию в дружину, вот уж славный стригунок, вроде тебя в младые лета.

Ах, Милята уговаривать был мастак, этого уж не отнять.

— Благословляй Господь, — поклонился Миронег, все же отказываясь.