– Много всего. Та же Моника. Ее отношение.

– Вы ей сказали?

– Естественно нет. В том-то и дело. Ни одного чужого человека никогда она не принимала так безоговорочно. Вот сейчас они придут, посмотри на них. Между ними связь ощущается буквально физически. У них движения даже синхронны. Такая близость у нее была только с Роджером. Теперь, наверное, можно признаться, я всегда ревновал его к ребенку. Удочерить Монику была его задумка. Я был не в восторге. Нет, я люблю ее, жизни без нее не мыслю, но когда Роджера с нами не стало… а, ладно, раз уж начал… в общем, мысли были такие… нет, неважно.

– Что одному тебе ребенок не нужен?

– Мы этого не обсуждали, окей?

– Патрик, поверь, что мне ты можешь смело доверять.

– Я доверяю. Про Роджера же рассказал.

– А как ты его называешь?

– С этим сложно. Когда закрываю глаза, и души наши соприкасаются – несомненно, Роджер. Когда его нет поблизости, как сейчас, тоже Роджер. В остальное время чаще всего никак, редко, при Монике – Келли, хоть это и нелепо немного.

– У этой Келли есть семья?

– Да, родители. Мы с Роджером их жалеем. Навещали пару раз.

– Они тебя приняли?

– А что им остается? Все изменения в поведении легко списать на последствия комы. Им и врачи подтверждают, что после комы личность у многих меняется кардинально. Радуются, что дочка осталась жива. Мы их, понятно дело, стараемся не разочаровывать.

– Думаешь, это не единичный случай?

– С переселением душ? Наверняка. Вот, кстати, по фактам, объективно, всё сходится до мелочей. Я проверил. Месяц до смерти Роджера она лежала в коме после аварии. В тот день, когда его привезли в больницу… даже так: именно в тот час, когда он умер, врачи и ей констатировали смерть. Но родители были рядом и настояли на реанимации. Понимаешь?

– Понимаю, но поверить всё-таки трудно.

– Совсем не трудно, если признаёшь наличие души.

– А он помнит, как переселился?

– Нет. Ничего совершенно. После его смерти, или, получается, ее, тело еще два месяца было в коме. А потом он просто очнулся. Сразу спросил обо мне, но никто не понял. Слава богу, ему удалось довольно быстро сориентироваться.

– Невероятно. Немыслимо. Бред какой-то.

– Пожалуйста, не начинай.

– Извини, я постараюсь держать себя в руках. Но можно мне хотя бы всё еще раз проверить самой?

– Валяй. Говорю тебе, есть вещи, которые ни знать, ни подтасовать не может никто.

– Интим?

– На практике с этим проблемы, но да, в теории он подкован на все сто.

– И как вы, пардон, обходитесь?

– Пока никак. Ему безумно трудно привыкнуть к новому телу. Месячные его вообще пугают до обморока. Возбуждение он чувствует, но не знает, как на него реагировать. Да, плохо всё с этим, если уж до конца быть откровенным. Тут во мне еще дело. Я истинный, природный гей, понимаешь? Не говоря о том, что мне физически приятны мужчины, их запах, их сложение, их, как бы это… энергия. Но я еще вроде натурала, только с точностью до наоборот. Как бы объяснить? Я очень понимаю людей вроде Хэнка. Их отвращение, чувство гадливости, когда заходит речь о чём-то гомосексуальном. Я испытываю ровно то же самое, только мне кажется неприятным, так называемый, нормальный секс. Если взяться разбирать умозрительно то, что делают друг с другом геи, да еще называть все вещи своими именами, кого-то может затошнить, вполне допускаю. Только любящие друг друга люди не теоретизируют, а просто предаются страсти, наслаждаются своей любовью, и под лупой испачканное белье не разглядывают. Но самое смешное, что хоть и понимаю это, меня вот так же воображающего секс, прости, с вагиной, буквально передергивает от омерзения. Гадко же, если вот так представить, эта слизь, это хлюпанье изнутри. А снаружи не лучше – как две… собаки. Фу.

Лорейн хихикнула:

– Бедненький. Значит, тело Келли тебе отвратительно?