Ночная смена - Энни Краун

Словно я действительно отдала свое сердце — в буквальном смысле внутренний орган, необходимый для выживания, — и предоставила выбор: либо принять его, либо швырнуть через весь книжный магазин. Я не могу смотреть Винсента в глаза. Если сделаю это, то точно разрыдаюсь. Поэтому пытаюсь взять себя в руки и дать ему время, необходимое для того, чтобы переварить то, что я вывалила, но, черт возьми, как бы хотела, чтобы у меня были свободные руки — поправить волосы или поковырять ногти или сделать что-нибудь еще, кроме как стоять перед ним и держать эти глупые цветы, затаив дыхание, ожидая, что он швырнет в меня это жалкое, неряшливое, невысказанное оправдание грандиозного жеста в ближайший мусорный бак.

Вместо этого он говорит, очень мягко:

— Ты не глупая, Кендалл.

Я усмехаюсь.

— Ладно, немного глупая, — исправляется он с помощью едва заметного подергивания губ. — Но я мог бы справиться лучше. Ты сказала, что было некомфортно, когда в это были вовлечены все мои друзья и чувствовала, что у тебя есть аудитория, и я все равно пригласил тебя на свидание перед всеми ними. Я перешел одну из границ, и прошу прощения за это. За неуважение к тебе.

Требуется целых шесть секунд, чтобы осознать, что он тоже извиняется.

Он протягивает оливковую ветвь и подводит нас к компромиссу. Винсент тоже хочет восстановить то, что мы разрушили. Такое чувство, что солнце пробивается сквозь тучи после долгой недели мрачной, ледяной тьмы и я ничего так не хочу, как запрокинуть голову и погреться в тепле, которое приносят его слова — облегчение, но потом понимаю, что он делает это снова.

Дает именно то, что, по его мнению, я хочу.

— Боже, — говорю я. — Прекрати. Пожалуйста. Ты должен перестать быть таким… таким милым со мной.

Винсент издает испуганный смешок.

— О чем ты говоришь?

— Я испортила тебе день рождения! По сути, обвинила в том, что ты переспал со мной в рамках какого-то дерьмового женоненавистнического спора со своими друзьями. Я облажалась, так что я та, кто должен сделать широкий жест, пресмыкаться и унижаться публично или что-то в этом роде. Так что, может, перестанешь быть таким чертовски самоотверженным, минут на пять, и позволишь себе разозлиться? Почему это так трудно — в первую очередь подумать о себе? А? Ты говоришь, что я могу попрактиковаться на тебе и заучиваешь стихи, а потом съедаешь меня на свой гребаный день рождения, и я понятия не имею, чего ты хочешь. Что с тобой такое?

Я тычу его в грудь букетом подсолнухов для пущей убедительности.

Наконец-то я вижу в Винсенте первую настоящую искру гнева.

— Не знаешь, чего я хочу? — требует он низким и грубым голосом. — Серьезно?

Когда он оглядывает меня с ног до головы одним медленным движением, в глазах горят не просто негодование и фрустрация. Это откровенный, непримиримый голод. Зеркальное отражение моего желания, а под ним крошечная щепотка чего-то горько-сладкого, чего-то подозрительно похожего на тоску, что подсказывает, что эта неделя для него была такой же болезненной, как и для меня.

Я крепче сжимаю записку в руке и вспоминаю его хайку22.

— Ну, теперь я понимаю, — говорю я несчастно.

Винсент еще не закончил. Он делает шаг ко мне, так что мы оказываемся лицом к лицу, возвышается надо мной каждым дюймом своего абсурдного, ненужного, честно говоря, чрезмерного роста.

— Я поцеловал тебя, потому что хотел поцеловать, — говорит он. — Я выучил стихи, потому что хотел иметь возможность поговорить о том дерьме, которое тебе нравится, — он понижает голос. — И я съел тебя, потому что это был мой день рождения, и все, чего я хотел, это заставить тебя кончить. Это было для меня, Кендалл. Все это было ради меня. Я сделал это не просто из вежливости. Я сделал это, потому что ты мне нравишься.

У меня кружится голова.