Мое темное желание - Л. Шэн, Паркер Хантингтон

— Ты не должна позволять никому говорить с тобой так, как это делал Бретт. Или Оливер, если уж на то пошло.

Она улыбнулась.

— Им это сходит с рук, потому что они знают, что могут. Я не Даллас Таунсенд. Меня некому защитить.

Я опустил ткань на руки и сделал еще один шаг к ней.

— Есть.

Потом еще один, застегивая по одной пуговице с каждым шагом.

— И кто бы это мог быть?

— Я.

Тишина скребла воздух когтями.

Затем я услышал его.

Звенящий смех вырывался из ее горла, как свадебные колокольчики, разносимые ветром.

Он просочился прямо в мой желудок и оттуда разлетелся во все стороны. Только это не было похоже на бабочек.

Это было похоже на адских летучих мышей.

— Что это было? — потребовал я.

Ее улыбка исчезла, как и странный рокот в моей груди, когда она издала этот звук. Он не был неприятным. И не было похоже на остановку сердца.

Возможно, я хотел бы вернуть его.

Она моргнула.

— А что было?

— Этот звук.

Ее брови взлетели к краю линии роста волос.

— Я… смеялась?

Я заметил, что ее брови были на тон темнее, чем ее ледяные светлые локоны. Они делали ее красоту более дикой. Более драматичной.

Ее глаза также не были традиционно голубыми. Они были пастельными — самого бледного оттенка на палитре — и обрамлены темно-синим кругом.

Мне пришло в голову, что я могу смотреть на ее лицо часами, и оно мне не надоест. Что, в общем-то, было нелепо.

Обычно женщины наводили на меня скуку. Их лица, как и тела, были взаимозаменяемы и совершенно не возбуждали.

— Посмейся еще раз, — приказал я.

Ее тонкие брови сошлись вместе.

— Тогда заставь меня.

— Невозможно. У меня нет чувства юмора.

— Развивай его.

— Это не гребаный фильм, Фэрроу. Это займет больше пары часов.

— Зачем тебе нужно, чтобы я смеялась?

Потому что я почувствовал что-то внутри своей груди, и мне отчаянно захотелось почувствовать это снова.

Это был первый раз после смерти отца. И, возможно, последний.

Но я хотел попробовать.

— Просто сделай это.

— Я не умею притворяться. — Она пожала плечами, откинувшись назад. — Хотя могу поспорить, что ты привык к тому, что женщины ради тебя все подделывают.

Нет, не привык.

Я никогда не подпускаю их достаточно близко.

— Я не смешной. И ты тоже, судя по твоей последней шутке.

— Сделай над собой усилие. — Она подняла подбородок, сохраняя зрительный контакт. — Ты поклялся защищать меня. Сказал, что я твоя. Что ж, путь к сердцу женщины лежит через ее рот. Ты должен заставить меня смеяться.

Мне нужно не твое сердце, хотел я ей напомнить.

Жаль, что она не Даллас Коста.

Этому рту не нужен был смех. Только бенье (прим. Бенье — пончики без начинки).

Теперь мы стояли грудью к груди. Не касаясь друг друга, но достаточно близко, чтобы сделать это, если она попытается. А я этого хотел.

Отчаянно.

Мое сердце вырывалось из груди, стучало, пытаясь оторваться от артерий. Я погрузился в свои мысли, пытаясь придумать что-нибудь забавное.

Мне было не до смеха. Я вообще не смеялся, если честно. Очень немногие вещи радовали меня.

Когда я действительно задумался об этом, Фэрроу возглавила короткий список. Хотя я полагал, что смех над ней не заставит ее смеяться.

— Это смешно.

Она наклонила одно плечо вверх.

— Не моя вина, что тебе никогда в жизни не приходилось впечатлять девушек. Тридцать три — хороший возраст, чтобы начать.

Она погуглила меня. Я никогда не называл ей свой возраст. От осознания этого факта у меня в груди заклокотало.

— Когда Олли поступил в Оксфорд, его посвятили в общество Пирса Гавестона, устроив круговой обряд. Все мастурбировали в чашку, а новички должны были ее выпить. Он попросил добавки.

Фэрроу зашипела.

— Это не смешно. Это отвратительно.