Я работаю в пансионе миссис Веллингтон… коплю деньги, чтобы приехать в Кэнон-сити… Каждый день ношу твои бусы… сплю по ночам на твоей подушке…

Она любит его. Он вскочил и заметался по камере. Как же она может любить? Она ведь даже толком не знает его, не знает о его прошлом.

Она не забыла его. Бог свидетель — и он не забыл ее. Она занимала его мысли каждый прожитый день, оживала каждую ночь в его снах, эта прекрасная женщина-ребенок, с волосами, красными, как огонь, и глазами, такими же теплыми и коричневыми, как земля, покрытая поцелуями солнца. Даже сейчас одна только мысль о ней заставила его страдать от непереносимых мучений, понять которые он не мог; она заставляла его желать чего-то такого, что получить ему уже не суждено.

Джесси. Она верила в него, словно он был чем-то более значительным, чем простой метис и профессиональный стрелок с дурной репутацией, лишенный всякого будущего.

Он подумал, что она носит индейский чокер— бусы-воротничок, плотно облегающий шею. А ведь именно этот чокер подарила Криду его бабушка Окока незадолго до своей кончины. Этот подарок был выражением ее любви, напоминанием о том, что любящих и любимых нельзя забывать.

Как будто он мог ее когда-нибудь забыть. Его мать мало обращала на него внимания, пока они жили в деревне племени лакота. Ее больше занимали мысли о выпавших на ее долю несчастиях. Слишком горько она сетовала на положение пленницы, чтобы почувствовать хоть что-то материнское к своему, пусть и нежеланному ребенку. Зато его бабушка, да будет память о ней благословенна, всегда находила для него теплые чувства. А теперь ее чокер носит Джесси

И спит на его подушке. Он прикрыл глаза, и образ Джесси, калачиком свернувшейся на кровати, с разметавшимися по подушке медно-красными волосами немедленно возник перед его мысленным взором.

Крид глухо простонал от жара, охватившего все его существо. Пробормотав ругательство, он снова открыл глаза и стал — уже в который раз — разглядывать и перечитывать письмо, которое так и не выпускал из рук. Ее мелкий почерк был очень аккуратным, но местами строчки были размытыми, будто в этих местах чернила оказались разбавленными водой. Горестная уверенность подсказывала ему, что это были ее слезы.

«Джесси», — шептал он ее имя. От мыслей о Розе, укравшей его деньги и бросившей Джесси на произвол судьбы, Крида всего перекашивало.

Проклятие! Он знал наверняка: Джесси преуменьшает трудности, выпавшие на ее долю. Она нарочно не стала писать ему и о долгих часах изнурительной работы, и о мизерном жаловании, если ей вообще платят за ее труд.

Он невольно посмотрел на руки, представляя, как они сжимают горло Розы Макклауд. «Еще наступит день, — думал он, — когда я заставлю ее заплатить за ложь в суде, и за украденные у Джесси деньги, и за…»

Он молча обругал себя. Кого он дурачит? Роза давно уехала, а ему в ближайшие девятнадцать лет восемь месяцев и тринадцать дней выйти отсюда вряд ли светит.

Прошел еще месяц. И с каждым днем беспокойство Крида росло. Его вспыльчивость проявлялась по любому, малейшему поводу. Три дня ему пришлось провести в карцере за драку с одним из заключенных. Раньше ему и в голову не приходило, как он, оказывается, ненавидел маленькие замкнутые пространства, насколько высоко ценил вновь обретенную, хоть и ограниченную свободу.

Когда после карцера его снова водворили в камеру, он дал себе слово держать эмоции в узде, однако легче было сказать, чем сделать. Он постоянно находился в напряжении, его мысли все время возвращались к образу Джесси, вынужденной выполнять тяжелую работу только потому, что Роза украла у нее его деньги. Он перечитывал ее письмо столько раз, что строчки стали совершенно неразборчивыми, но зато его согревали слова ее любви, поддерживая в нем праведный гнев против Розы, обокравшей собственную сестру и бросившей ее в одиночестве.