Сегодня я предложил Борису отдать ему все мои рубли, если он самолетом эвакуирует меня в Москву. Борис оторвался от ремонта пробоины в моей байдарке и сказал:

– Но теперь нужно догрести до конца реки, мистер Моул: здесь нет ни поселений, ни людей, ни телефонов.

По возвращении к цивилизации я подам на «Инородные части света» в суд за каждый пенни, который они с меня получили. Ни разу они не упомянули, что мне придется грести на байдарке, спать в палатке и пить воду прямо из реки. Но самое худшее лишение, которое здесь доводится испытывать, – мне совершенно нечего читать. Клифтон одолжил мне свою Библию, но она упала за борт на последних перекатах. Глядя, как она тонет, я возопил громким голосом: «Боже мой, Боже мой! Для чего Ты меня оставил?» – к изумлению всей остальной группы и моему собственному, должен признаться.

Моника и Стелла Брайтуэйз, двойняшки из Барнстапла, снаружи запевают «Десять зеленых бутылок». Леонард и вся остальная банда похотливо подтягивают.

10 часов вечера. Только что вернулся из леса, где был вынужден мочиться в темноте. Некоторое время постоял вместе с остальными возле костра, прихлебывая чай без молока.

У Моники Брайтуэйз вспыхнула серьезная ссора с предводителем бойскаутов из Халла. Она утверждает, что видела, как он за обедом взял из мешка два ломтика черного хлеба. Он же яростно это отрицает и обвиняет ее в том, что она заграбастала себе весь костер. Все разделились на два лагеря, исключая меня, который терпеть не может и тех и других в равной мере.

Сегодня моя байдарка опрокинулась одиннадцать раз. Остальные храбрецы рассвирепели из-за того, что я их задерживаю. Все они – члены британского Союза байдарочников. Я же – совершеннейший новичок, а пересекать озеро в девятибалльный шторм – самый жуткий мой кошмар. Волны! Ветер! Вода! Мрачное, черное русское небо! Опасность! Ужас!

Молюсь Господу Богу, чтобы наше путешествие поскорее завершилось. Я стремлюсь в Москву. Хотя там придется сидеть в гостиничном номере: комары безжалостно искусали мне все лицо. Я похож на обдолбанного Человека-Слона.

Полночь. Снаружи происходит распитие водки. Из палатки я отчетливо слышу каждое слово. Русские слезливо сентиментальны. Всякий раз, когда они заговаривают о «нашей душе», англичане хихикают. Я жажду сна. Также я жажду горячей воды и унитаза со смывом.

В Москву! В Москву! В Москву!

Среда, 21 августа

Московский поезд.

Уборная в вагоне неописуема. Тем не менее я постараюсь ее описать. Я же романист, в конце концов.

Представьте себе, что двадцать бизонов с расстройством желудка заперли в одной уборной на две недели. Теперь постарайтесь представить, что по полу пролегает открытая сточная канава. Добавьте сюда политзаключенного из ИРА, объявившего грязную забастовку и отказавшегося мыться. Нужного запаха можно добиться, откопав несколько разложившихся трупов и добавив парочку здоровых молодых скунсов, – тогда вы довольно близко подойдете к тому, на что похожа и чем пахнет уборная в этом вагоне.

Леонард Клифтон собирается написать жалобу президенту Горбачеву.

Я сказал:

– Мне кажется, у Горбачева на уме сейчас совершенно другие вещи, – например, как предотвратить гражданскую войну или накормить своих сограждан.

Безобидное замечание, казалось бы, но Клифтон рассвирепел. Он заорал:

Ты испортил мне весь отпуск, Моул, своим жалким хлюздоперством и мерзкими циничными замечаниями!

Я был совершенно ошарашен. Никто из членов группы не поспешил на мою защиту – если не считать двойняшек Брайтуэйз, которые не раз информировали всю группу, что «любят все живые существа». Поэтому, что бы они ни сказали, – не имеет значения. Двойняшки, вне всякого сомнения, приравнивают мою жизнь к жизни ленточного червя.

Четверг, 22 августа

Гостиничный номер – Москва.