Киммерийское лето - Слепухин Юрий Григорьевич (1983)

— Обещаю, Ника.

— Ну вот, я просто подумала, что именно этим путем, может быть, ехали когда-то жены декабристов, им ведь тоже было все страшно и непривычно, но просто они иначе не могли и поэтому выбрали себе такую судьбу. Я, конечно, не то чтобы сравнила себя с ними, не такая уж я дура, поверь, — но просто мне подумалось, что я ведь тоже выбрала это добровольно — иначе было бы бесчестье… И тогда мне стало немного легче. Ну, это меня утешило как-то в тот момент. А потом вспоминать было очень стыдно, потому что я ведь понимаю, что одной этой мыслью все перечеркнула…

— Ты не права, — решительно перебил он. — Ты просто перегибаешь палку. Понимаешь, Ника, самолюбование — штука скверная, это понятно. Но если человек берет на себя какую-то тяжелую обязанность и выполняет ее во имя долга, то мне кажется, что в особенно трудную минуту он вправе подбодрить себя именно этим — мыслью о том, что он выполняет свой долг. Если ты поступила так, как тебе велела совесть, то нет ничего дурного в том, чтобы немного утешить себя этим сознанием… оно ведь и в самом деле утешительно. Но мы уклонились от главного. Ты сказала, что никому больше не веришь…

— Просто не могу верить, — подтвердила Ника.

— Ну, а брату? А его жене? Ты говоришь, они с тобой нянчатся. Ты что же, подозреваешь их в корыстных замыслах?

— Как тебе не совестно!

— Почему же? Вполне логичное предположение. Если никому не верить…

— Нельзя понимать все так буквально!

— А как же я должен это понимать?

— А так, — объявила Ника, раздувая ноздри, — что никакой любви на свете нет! Это все выдумки! Я именно это имела в виду! Теперь тебе понятно?

— Не кричи, услышат в соседнем номере, — поморщившись, сказал Игнатьев и сел на прежнее место. — Ты, Ника, прости меня, повторяешь старую и бородатую пошлость… и почему-то всегда она преподносится как откровение. Это что ж, вы в своем десятом «А» пришли к выводу, что любви нет?

Ника вскочила, побледнев, и отшвырнула волосы от щеки.

— Вы… вы… еще с вашей иронией — я вас ненавижу! Мне… противно на вас смотреть!

— Представьте, мне тоже, — любезно сказал Игнатьев. — Никогда не любил ведьм, даже таких молоденьких. Куда это вы?

— Не ваше дело!!

— Э, нет, — Игнатьев быстро встал и перехватил за руку Нику, которая кинулась за своей дубленкой. — Я сейчас никуда вас отсюда не пущу… иначе на улице вас раздавит первый же грузовик и вы погибнете во цвете лет, и, главное, нераскаявшейся грешницей. Гнев считался одним из семи смертных грехов…

— Пус-с-стите меня, слышите…

— Спокойно! — Держа за руки, Игнатьев заставил Нику пятиться, пока она не натолкнулась на край кровати и с размаху села, потеряв равновесие. Он отпустил ее, она упала боком и расплакалась, уткнув лицо в одеяло.

— Вот и прекрасно, — сказал Игнатьев, возвращаясь на место. — Теперь скоро все пройдет.

Ника плакала минут пять, потом затихла, но лежала не шевелясь, в той же позе. Игнатьев встал, поглядел на нее задумчиво, надел пальто и достал из кармана ключ.

— Ника, послушай, — сказал он. — Я выйду пройтись, а ты побудь тут еще, успокойся. Когда будешь уходить, не забудь отдать ключ. А потом позвонишь мне, когда захочешь, запиши только номер комнаты. Если до завтрашнего вечера звонка не будет, я улетаю обратно. Ну, пока!

Он вышел, снова пересек площадь, свернул на улицу Новаторов, прошел по ней до самого конца. Дальше была река, над стылой черной водой стоял туман, колонна исполинских самосвалов медленно шла через мост, сотрясая набережную. Игнатьев постоял, посмотрел и, почувствовав, что зябнет, побрел обратно.

— Вешать таких родителей, — сказал он вслух негромко и убежденно.

С родителями все было ясно. А с Никой? Теперь он и вовсе понятия никакого не имел, что делать. Оставить ее здесь нельзя, вернуть к родным пенатам — тоже. Действительно, что ли, остается Питер?