Горменгаст (переводчик Ильин) - Пик Мервин (2014)

– Обычным.

– И Внешний Люд допустят в замок?

– Разумеется, – сказала Графиня. – Что же способно его остановить?

Что же способно его остановить? То говорил Горменгаст. Злодей может бродить по замку с еще мокрыми от крови руками, но основу замковой жизни по-прежнему будут составлять традиционные церемонии, великие, древние, священные. Через две недели наступит их день, день обитателей Нечистых Жилищ, и на белой каменной полке, тянущейся вдоль стены длинного замкового двора выставят раскрашенные скульптуры; а ночью, когда взревет костер, и пламя его обратит все изваяния, кроме отобранных трех, в пепел, Титус будет стоять на балконе, поочередно поднимая шедевры на показ замершему в темноте и в сполохах огня Внешнему Люду. И всякий раз, что он поднимет над головою новое изваяние, ударит гонг. А после того как замрет эхо третьего удара, Титус прикажет снести все три в Зал Блистающей Резьбы, туда, где спит Ротткодд, и копится пыль, и по высоким планчатым жалюзи ползают мухи.

Прюнскваллор встал.

– Вы правы, – сказал он. – Никаких новизн, ваше сиятельство, кроме неизменного бдения и неустанного поиска.

– А никаких новизн и не бывает, – отозвалась Графиня. – Никаких и никогда.

И в первый раз повернула она голову, чтобы взглянуть на Доктора.

– Мы поймаем его, – сказала она.

Голос Графини, мягкий и низкий, плотный, как бархат, составлял столь зловещий, столь непостижимый контраст беспощадным иглам света, мерцавшим в ее сузившихся глазах, что Доктора невольно потянуло к двери. Ему требовалась обстановка менее напряженная. Поворачивая дверную ручку, он в последний раз скользнул взглядом по разбитому окну и увидел плывущие в звездообразной пробоине башни. Белый туман казался прелестным, как никогда, и башни глядели феями.

ГЛАВА ШЕСТИДЕСЯТАЯ

Кличбор с супругой сидели друг против дружки у себя в гостиной. Ирма по обыкновению вытянулась в струнку, распрямив худющую спину. Что-то неприятное сквозило в этом ненужном оцепенении. Оно, быть может, и подобало истинной леди, но женственным определенно не было. Кличбора оно раздражало, внушая ему чувство, что и сам он использует кресло как-то не так. По его разумению, кресло предназначалось для того, чтобы в нем уютно сворачиваться или, напротив, разваливаться. Чтобы человек получал от него удовольствие. А не томился на самом краешке.

И потому он изогнул старую спину, вытянул старые ноги и откинул назад старую голову, между тем как жена его молча сидела, глядя на мужа.

– …И почему, ради всего святого, ты решила, будто ему взбредет в голову рискнуть жизнью ради нападения на тебя7. – говорил старик. – Ты морочишь себя, Ирма. Как бы ни был он эксцентричен, не существует причин, по которым он ставил бы тебя так высоко, чтобы даже убить. Лезть на подоконник твоей спальни для него слишком рискованно. Замок начеку, все ищут его. Неужели ты действительно думаешь, что для него так уж важно, жива ты или мертва – важнее, чем то, жив ли или мертв я, либо вон та муха на потолке? Черт побери, Ирма, будь же разумнее, если, конечно, сможешь, хотя бы ради любви, которую я некогда питал к тебе.

– Ты совершенно не о том говоришь, – ответила Ирма голосом отчетливым, точно щелчки кастаньет. – К предмету разговора наша любовь никакого отношения не имеет. И смешного тут ничего нет. Чувства наши переменились, только и всего. В них уже нет той новизны и свежести.

– Как и во мне, – пробормотал Кличбор.

– Зачем говорить о том, что и так очевидно, – с деланной живостью откликнулась Ирма. – И как это банально, – я говорю, как это банально!

– Я слышу, дорогая.

– Сейчас не время для пустых пересудов. Я обратилась к тебе, как жене и надлежит обращаться к мужу. За наставлением. Да, за наставлением. Ты стар, я знаю, и все же…