Европейцы - Джеймс Генри (1979)

Ему хотелось знать, придется ли ему за обедом сидеть рядом с миссис Хедуэй; при всем уважении к прелестям этой дамы он надеялся, что ему достанется что-нибудь поновей. Наконец их глазам предстали результаты затянувшегося на два часа туалета: миссис Хедуэй появилась на верху лестницы, спускающейся в холл. Поскольку шествовала она довольно медленно, не менее трех минут, лицом к гостям, собравшимся внизу, можно было как следует ее рассмотреть. Глядя на нее, Уотервил почувствовал, что это знаменательный момент в ее жизни, – она в буквальном смысле слова вступала в английское общество. Миссис Хедуэй вступила в английское общество наилучшим образом, с очаровательной улыбкой на устах и трофеями с рю де ля Пэ, торжественно шуршавшими в такт ее шагам. Все глаза обратились к ней, разговоры стихли, хотя и до тех пор были не слишком оживленны. Она казалась очень одинокой. Спуститься к обеду последней было с ее стороны довольно нескромно, хотя, возможно, это объяснялось лишь тем, что, сидя перед зеркалом, миссис Хедуэй просто не могла самой себе угодить. Судя по всему, она понимала важность момента. Уотервил не сомневался, что сердце громко бьется у нее в груди. Однако держалась она храбро: улыбалась ослепительнее, чем обычно, и сразу было видно, что эта женщина привыкла вызывать к себе интерес. Конечно, сознание, что она хороша собой, служило ей поддержкой, ибо в красоте ее не было в тот момент ни малейшего изъяна, и стремление во что бы то ни стало добиться успеха, которое могло бы сделать жесткими ее черты, вуалировалось добродетельным сознанием того, что она ничего не упустила. Леди Димейн пошла ей навстречу, сэр Артур, казалось, ее не заметил, и через минуту Уотервил уже направлялся в столовую с супругой некоего духовного лица, которой леди Димейн представила его, когда холл почти совсем опустел. Место этого священнослужителя в церковной иерархии он узнал на следующее утро, а пока лишь удивился тому, что священнослужители в Англии женятся. Англия даже по прошествии года преподносила ему такие сюрпризы. Однако сама эта дама не являла собой никакой загадки, была вполне заурядна, и, чтобы ее породить, не было нужды в Реформации. Звали ее миссис Эйприл; на ее плечи была накинута огромная кружевная шаль, во время обеда она сняла лишь одну перчатку, и у Уотервила возникало по временам странное ощущение, что их пиршество, несмотря на его безупречность, носит характер пикника. Миссис Хедуэй сидела неподалеку, наискось от него; к столу ее сопровождал джентльмен с худощавым лицом, длинным носом и холеными бакенбардами – генерал, как сообщила Уотервилу его соседка; с другой стороны от нее был лощеный молодой человек, которого трудно было причислить к какому-либо определенному разряду. Бедный сэр Артур помещался между двумя дамами куда старше, чем он, чьи имена, источающие аромат истории, Уотервил не раз слышал и привык ассоциировать с более романтическими фигурами. Миссис Хедуэй никак не приветствовала Уотервила, – очевидно, она заметила его, только когда они сели за стол; тут она уставилась на него с безграничным изумлением, которое на миг чуть не стерло улыбку с ее лица. Обед был обильный, все шло в должном порядке, но, оглядывая гостей, Уотервил подумал, что кое-какие его ингредиенты скучноваты. Поймав себя на этой мысли, Уотервил понял, что смотрит на всю эту процедуру не столько своими глазами, сколько глазами миссис Хедуэй. Он не знал за столом никого, кроме миссис Эйприл, которая, проявив почти материнское стремление приобщить его к своей осведомленности, назвала ему имена многих их сотрапезников; он в ответ пояснил ей, что не входит в их круг. Миссис Хедуэй вела оживленную беседу с генералом; Уотервил наблюдал за ними пристальнее, чем можно было догадаться, и заметил, что генерал – субъект, по-видимому, отнюдь не церемонный – пытается вызвать ее на откровенность. Уотервил надеялся, что она будет осторожна. Он был по-своему наделен воображением и, сравнивая ее с остальными, говорил себе, что миссис Хедуэй – отважная маленькая женщина и в задуманном ею деянии есть свой героизм. Она была одна против многих, ее противники стояли сомкнутым строем, те, кто был сегодня здесь, представляли в своем лице тысячу других. Они выглядели людьми совсем иной породы, и для человека, наделенного воображением, миссис Хедуэй выгодно отличалась от них. Они были так отшлифованы, так непринужденны, так в своей стихии… Мужчины со свежим румянцем, волевыми подбородками, учтивым взглядом холодных глаз, с хорошей осанкой и сдержанным жестом, женщины – многие чрезвычайно красивые, – полузадушенные тяжелыми жемчужными ожерельями, с гладкими длинными локонами, взором, рассеянно скользящим по сторонам, блюдущие молчание, словно оно им к лицу так же, как свет свечей, и лишь изредка переговаривающиеся между собой чистыми, мягкими голосами. Их сопрягала общность взглядов, общность традиций, они понимали язык друг друга, даже отклонения от этого общего языка. Миссис Хедуэй при всей своей привлекательности преступала пределы дозволенных отклонений, она выглядела чужой, утрированной, в ней было слишком много экспрессии – она вполне могла быть певицей, ангажированной на вечер. При всем том Уотервил успел заметить, что английское общество прежде всего ищет для себя забаву, а в своих сделках руководствуется денежным расчетом. Если миссис Хедуэй будет достаточно забавна, вполне возможно, она добьется успеха и ее состояние – если оно существует – отнюдь ей не повредит. После обеда, в гостиной, он подошел к ней, но она не удостоила его приветствием, только взглянула на него с нескрываемой неприязнью – странное выражение, какого он никогда у нее не видел.