Европейцы - Джеймс Генри (1979)

– Только не думайте, будто я не люблю его: ведь я сказала ему это прямо. Я люблю его так, что умру за него, – люблю без памяти, ужас как люблю. И не смотрите на меня с укором, будто я не была с ним мила, будто не была нежна, тогда как он умирал от любви, и моя нежность – единственное, что спасло бы его. Нет, пусть ваш взгляд говорит, что вы верите мне, что чувствуете, через что я прошла. Милая, дорогая моя миссис Герет, да я готова целовать землю там, где он ступал. Во мне не осталось ни капли гордости; раньше была, а теперь – нет. Раньше у меня была тайна, но теперь каждый ее знает; стоит только взглянуть на меня – на лице все написано. Впрочем, ничего такого здесь нет, и чем меньше об этом говорить, тем лучше. Но я хочу, чтобы вы знали все от меня, потому что раньше я держалась такой букой. Хочу, чтобы вы сами увидели, что я опустилась ниже некуда. И поделом мне, – рассмеялась Фледа, – нечего мне было держаться с вами гордячкой и невежей! Не знаю, чего вы от меня ждали, но не думаю, что намного больше того, что я сделала. И тогда, на днях, у Мэгги я сделала то, что заставило меня потом подумать о вас! Не знаю, что девушки могут и чего не могут, но если он не знает, что я всеми фибрами моего существа принадлежу ему… – Фледа вздохнула, словно не умела выразить то, что хотела, словами, а нагородила невесть что, как сама бы это назвала; уставив на миссис Герет широко открытые глаза, она, казалось, выпытывала у нее, какой эффект произвели ее слова. – Безрассудство, – вздохнула она с усталой улыбкой, – и так странно, это почти злит меня, но самое странное, что и счастья тоже нет. Одна мука, с самого начала – чувство горечи и какого-то страха. Да, все, что вы говорите, чистая правда. Но вы тоже несправедливы к нему: он – прелесть, уверяю вас – прелесть. Я буду верить ему до последнего вздоха. И он намного умнее, чем кажется; он по-своему интересен – на свой застенчивый лад. Вы говорили мне в Риксе: «Дайте себе волю», и я дала себе волю, вполне достаточно, чтобы открыть это для себя, как и еще много приятного в нем и о нем. Вы скажете, что я изображаю себя хуже, чем я на самом деле, – сказала Фледа, все больше и больше чувствуя по виду миссис Герет, что та относится к ее монологу как к чистейшей болтовне или даже, пожалуй, как к наглому бреду. Да, она выставляла себя «гадкой» – это входило в ее оправдание; но тут ей вдруг пришло на ум, что представленная картина ее экстравагантности наводит на мысль об отсутствии благородства в молодом человеке. И тогда она заявила: – Мне все равно, что вы думаете, потому что Оуэн, знаете ли, видит меня такою, какая я на самом деле. Он необыкновенно добрый, и это все окупает!

Попытка сделать веселую мину ничего не дала; минутное молчание, которым противная сторона встретила ее смятенную мольбу, только показало ей, насколько скудна ее оборона.

– И это по необыкновенной своей доброте он чуждается вас? – наконец подала голос миссис Герет. – По доброте оставил вас в полном неведении, где он сейчас. – Она снова встала с дивана, где ее удерживала Фледа, и застыла, казалось возвышаясь в величии всех своих обид. – Это по его необыкновенной доброте, после того как я трудилась эти шесть дней, не щадя своих слабых рук, чтобы ради ваших интересов раздеть себя догола и остаться, можно сказать, только в том, что на мне, – по его необыкновенной доброте вы даже не можете предоставить его мне?

В ее словах звучало высокомерное презрение, которое относилось также и к Оуэну и в свете которого Фледа увидела, что ее усилия по части благовидности выглядели не чем иным, как заискиванием. Она встала с дивана с унизительным сознанием просителя, бесполезно ползавшего на коленях. Неприятное чувство, однако, мучило ее не более мгновения: его развеял прилив верности тому, кто отсутствовал. Сама она могла терпеть пренебрежительные попреки его матери, но, ограждая его прекрасную невинность, бросилась протестовать с такой стремительностью, что порыв ее походил на замах рукой.