Европейцы - Джеймс Генри (1979)

– Незамужней тетушки? Милейшей на свете, чудеснейшей старушки? Я думала, вы от нее полностью избавились.

– Ее убрали в пустой сарай – оставили там для продажи; чем, к счастью, заняться у меня не было ни времени, ни охоты. Я просто вытащила ее снова, в мой черный день.

– И просто, в ваш черный день, превратили ее в совершенную прелесть!

Фледа произнесла это в возвышенном тоне и как хозяйка положения, а когда миссис Герет, восставая против радостной оживленности, снова обвела содержимое комнаты потухшим взглядом, перешла на восторженные ноты; ее восторг был вполне непринужденным, если не считать, что она сознавала некое преимущество в своей способности чувствовать. Она прошлась по комнате, двигаясь, как и в прошлый раз, от одной вещи к другой и приветствуя их узнавающим взглядом и недолгими прикосновениями, только если прежде она была испугана и молчалива, то теперь лихорадочно возбуждена.

– Ах, они милые! Такие грустные, такие нежные! Вот кому есть о чем порассказать. Неужели они ничего не говорят вам, неужели не найдут дороги к вашему сердцу? Конечно, это не великолепный хор Пойнтона. Но вы, уверена, не столь уж горды и не столь уж убиты, чтобы до вас ничто иное не доходило. Их голос, такой тихий, такой человечный, такой женский – слабый, далекий голос с пронизанным печалью тремоло. И вы невольно его слушали, потому что расстановка и впечатление от нее – когда я сравниваю с тем, что мы застали, когда приехали в первый раз, – ясно говорят, даже при механическом и поверхностном подходе, о вашей замечательной, безошибочной руке. Тут чувствуется ваш удивительный талант: вы, даже сами того не желая, создаете «композицию». Стоит вам побыть день-другой в доме, где мебели всего ничего – какие-нибудь четыре предмета, – у вас из них что-то получится!

– Ну, если что-то здесь получилось, так точно из четырех предметов. Это все – буквально, по инвентарной книге, – что здесь имелось, – сказала миссис Герет.

– Больше было бы чересчур много, чтобы создать впечатление, которое наполовину и есть красота, – впечатление чего-то желанного и упущенного, чего-то оскудевшего, осиротевшего, присмиревшего; поэзии чего-то, что, так сказать, ушло навсегда. – Фледа искусно и победительно низала слова. – О, здесь есть что-то такое, чего нет и не может быть в инвентарной книге.

– Вы, случайно, не в силах дать этому «что-то» словесное определение? – На лице миссис Герет забрезжило живое выражение: ее забавляло, что она оказалась сидящей у ног своей ученицы.

– Могу дать их дюжину. Это своего рода четвертое измерение. Дух, аромат, прикосновение. Это чья-то душа, история, жизнь. Здесь присутствует много больше, чем вы и я. Нас, в сущности, трое.

– О, если вы считаете призраков!

– Конечно считаю. По-моему, каждый призрак должен идти за два – то, чем он был, и то, что он есть. В Пойнтоне почему-то не водились призраки, – продолжала Фледа. – Единственное, чего ему недоставало.

Миссис Герет, подумав, видимо, сочла возможным согласиться с тонким юмором своей юной приятельницы.

– Пойнтон был безоблачно счастливым местом. Слишком безоблачным.

– Слишком безоблачным, – отозвалась эхом Фледа.

– Зато сейчас его от этого недостатка излечили, – произнесла миссис Герет.

– Да, отныне там появились призраки – один или два.

Миссис Герет снова задумалась: Фледа наводила ее на новую мысль.

– Только она их не увидит.

– Нет, она их не увидит, – подтвердила Фледа, потом добавила: – Я хочу сказать о тетушке, о нашей дорогой тетушке – что, если ей довелось (а я знаю , что довелось) испытать мучительную боль…

На мгновение она замялась, и миссис Герет подхватила:

– Если ей довелось?

Фледа все еще колебалась.

– Ее боль была мучительнее вашей.

Миссис Герет отозвалась не сразу.

– Весьма вероятно, – сказала она после паузы и, тоже поколебавшись, сказала: – Вопрос в том, насколько мучительнее вашей.