Европейцы - Джеймс Генри (1979)

– Страшна как смертный грех; ей просто необходимо быть богатой; меньше чем при пяти тысячах фунтов такого уродства себе позволить нельзя. Ну а она, в чем я убедилась, может себе что угодно позволить, даже вот такой носище. Впрочем, она вполне-вполне: симпатична, любезна, остроумна – словом, великолепная женщина, без всяких скидок. И они вовсе не помолвлены.

– Она сама тебе так сказала? Ну и дела!

– Это как посмотреть, – продолжала Мод. – Ты и не подозреваешь, о чем речь. А я, между прочим, знаю: с какой стороны посмотреть.

– Значит, тем более – ну и дела! Это же золотая жила.

– Пожалуй. Только не в том смысле, какой ты сюда вкладываешь. Кстати, никакого интервью она давать мне не стала – совсем не ради того меня приняла. А ради того, что куда важнее.

Байт без труда догадался, о чем речь:

– Того, к чему я причастен?

– Чтобы выяснить, что можно сделать. Ей претит его дешевая популярность.

У Байта просветлело лицо.

– Она так и сказала?

– Она приняла меня, чтобы мне это сказать.

– И ты еще не веришь мне, что «жаворонки прилетели». Чего еще тебе нужно?

– Ничего мне не нужно – к тому, что есть; ничего, кроме одного: помочь ей. Мы с ней подружились. Она понравилась мне, а я – ей, – заявила Мод Блэнди.

– Прямо как с Мортимером Маршалом.

– Нет, совсем не как с Мортимером Маршалом. Я с ходу схватила, какая мысль у нее возникла. У нее возникла мысль, что я могу помочь ей – помочь в том, чтобы заставить их замолчать о Биделе, и для этой цели – так ей, видимо, кажется – я к ней просто с неба свалилась.

Говард Байт слушал, но, помедлив, вставил:

– Кого их?

– Как кого? Мерзкие газетенки – твою разлюбезную прессу, о которой мы с тобой все время толкуем. Она хочет, чтобы его имя немедленно исчезло с газетных страниц – немедленно.

– И она тоже? – удивился Байт. – Значит, и ее трясет от страха?

– Нет, не от страха, – вернее, не тогда, когда я последний раз ее видела. От отвращения. Она считает, что все это слишком далеко зашло, и хотела, чтобы я – женщина честная, порядочная и по уши, как она полагает, сидящая в газетном деле – прониклась ее чувствами. И теперь, при наших с ней отношениях, я таки прониклась, и думается, если удастся здесь что-то исправить, мне это будет не в укор. А ты мешаешь исправить и тем самым режешь меня без ножа.

– Не бойся, дорогая, – отвечал он, – кровью я тебе истечь не дам и до смерти не зарежу. – И тут же изобразил, как сказанное искренне его поразило. – Значит, по-твоему, она вряд ли знает?..

– Что знает?

– Ну, о том, что и до нее могло дойти. О его бегстве.

– Нет, она не знала… наверняка не знала.

– И ни о чем таком, что делало бы его бегство вероятным?

– То есть о том, что ты назвал непонятной причиной? Нет, ничего такого она не говорила. Зато упомянула, и в полный голос, что он сам в ужасе – или делает вид, будто так, – от того, как ежедневно треплют его имя.

– Это ее слова, – спросил Байт, – что он делает вид?..

Мод уточнила:

– Она чувствует в нем – так сама мне сказала – что-то смешное. Вот такое у нее чувство, и, честное слово, мне как раз это в ней и нравится. В общем, она не вытерпела и поставила условие. «Заткните им рот, – сказала она, – тогда поговорим». Она дала ему три месяца, но готова ждать все шесть. И вот тем временем – когда он приходит к тебе – ты помогаешь им орать во всю глотку.

– Пресса, детка, – сказал Байт, – сторожевой пес цивилизации, а на сторожевых псов – тут уж ничего не поделаешь, – бывает, находят приступы бешенства. Легко сказать: «Заткните им глотки»; бегущего зверя окриком не остановишь. Ну а миссис Чёрнер, – добавил он, – и впрямь персонаж из сказки.