До рая подать рукой (сборник) - Дин Кунц (2001)

Когда-нибудь одна из будущих жертв, невосприимчивая к суховатому обаянию и обволакивающему сочувствию, неприятно удивит доктора. Чтобы нажать на спусковой крючок, особой физической силы не требуется.

Однако удача никогда не благоволила к Лайлани, поэтому она сильно сомневалась, что именно в эту ночь чей-то выстрел остановит его сердце. Нет, рано или поздно он вернется, пахнущий чужой смертью.

Из кухни она видела и столовую, и расположенную за ней, освещенную лампой гостиную. Матери не заметила, но это не означало, что той нет в гостиной. В столь поздний час раздирающие душу демоны и наркотики могли загнать Синсемиллу за диван или уложить в позе зародыша на пол в шкафу.

Естественно, внутренним убранством старый, полностью обставленный передвижной дом, сдаваемый в аренду на неделю, не мог сравниться с Виндзорским замком[39]. От давних протечек звукоизоляционные панели потолка пошли пятнами, которые отдаленно напоминали больших насекомых. От солнечного света занавески выгорели до оттенков, без сомнения, знакомых депрессивным больным из их снов. Пластиковая обивка стен, за долгие годы пропахшая сигаретным дымом, где отслоилась, где собралась гармошкой, где отклеилась. Обшарпанная, прижженная сигаретами, в царапинах мебель стояла на оранжевом ковре, ворсинки которого давно истерлись и вылезли, оставив основу.

В гостиной она Синсемиллу не нашла.

Шкаф у входной двери являл собой идеальное место для гоблинов, которые иногда срывались с цепи благодаря комплексному воздействию кислоты, мескаля и ангельской пыли. Если Синсемилла спряталась там, значит, гоблины съели ее так же аккуратно, как герцогиня могла бы съесть ложкой пудинг. Но в шкафу Лайлани обнаружила только пустые вешалки, которые закачались от дуновения воздуха, потревоженного открывшейся дверью.

Она ужасно не любила искать мать. Потому что никогда не знала, в каком состоянии найдет ее.

Иной раз на дорогую мамулю не хотелось и смотреть. Впрочем, Лайлани навидалась всякого. Она, конечно, не собиралась до конца жизни подтирать мочу и блевотину, но в этот вечер справилась бы и с этим, не добавив к уже вываленному на пол два наполовину переваренных куска яблочного пирога.

Кровь осложнила бы дело. До океанов крови не доходило, но даже малая толика страшила, прежде чем удавалось адекватно оценить ситуацию.

Сознательно Синсемилла никогда бы не покончила с собой. Она не ела красного мяса, курила исключительно травку, каждый день выпивала по десять стаканов минеральной воды из бутылок, чтобы очистить организм от токсинов, принимала двадцать семь таблеток и капсул витаминных добавок, проводила много времени, тревожась из-за глобального потепления. «Я прожила тридцать шесть лет, – говорила Синсемилла, – и собираюсь прожить еще пятьдесят или до момента, когда загрязнение окружающей среды человеком и нарастающая масса человечества приведут к резкому смещению земной оси, а это, в свою очередь, приведет к гибели девяноста девяти процентов всего живого, в зависимости от того, что наступит первым».

Отвергая самоубийство, Синсемилла тем не менее приветствовала само членовредительство, пусть и в скромных пределах. К своему телу она обращалась не чаще раза в месяц. Всегда стерилизовала скальпель пламенем свечи и протирала кожу спиртом. Делала надрез лишь после длительных размышлений.

Молясь, чтобы не пришлось иметь дело с чем-либо похуже блевотины, Лайлани заглянула в ванную. Маленькое, пахнущее плесенью помещение пустовало, и грязи в нем было не больше, чем в тот день, когда они въехали сюда.

Короткий коридор, обитый пластиком, три двери. Две спальни и чулан.