До рая подать рукой (сборник) - Дин Кунц (2001)

Иной раз, когда Синсемилла пребывала в таком вот игривом настроении, Лайлани подыгрывала ей, говорила на псевдостароанглийском диалекте, с театральными жестами и напыщенными фразами, надеясь хоть так установить мало-мальскую связь мать – дочь. Но эти попытки не приводили ни к чему путному. Синсемилла не хотела расширять актерский состав. Всем, кроме нее, отводилась роль восхищенных зрителей, потрясенных бенефисом одной-единственной актрисы. Если же Лайлани настаивала на том, чтобы делить с ней блеск рампы, изящный диалог резко менял тональность, и голос, каким, по мнению Синсемиллы, изъяснялся персонаж Шекспира или кто-то из придворных короля Артура, вдруг начинал сыпать грязными ругательствами.

Поэтому вместо вычурного: «Это, я принцесса Лайлани, пришла справиться о самочувствии моей госпожи» – она ответила:

– Это я. Ты в порядке?

– Войди, войди, дева Лайлани, твоя королева давно ждет тебя.

Приехали. Значит, все еще хуже, чем кровь и членовредительство.

Впрочем, большая спальня подходила для представлений Синсемиллы ничуть не меньше, чем двор или любая другая комната этого дома.

Синсемилла сидела на кровати, застеленной лягушачье-зеленым покрывалом из полиэстра, привалившись спиной к подушкам. В длинной, расшитой комбинации, с кружевами по подолу, которую она купила на блошином рынке неподалеку от Альбукерке, штат Нью-Мексико, когда они ехали в Розуэлл разгадывать тайны инопланетян.

Как известно, красный свет более всего соответствует интерьеру публичного дома, поэтому Лайлани попала в спальню скорее проститутки, чем королевы. Горели обе лампы на прикроватных тумбочках. На абажуре одной лежала красная шелковая блуза, на абажуре второй – красная хлопчатобумажная.

Такой свет благоволил к Синсемилле. При нем снопы, килограммы, тюки, унции, пинты и галлоны запрещенных законом субстанций крали гораздо меньшую часть ее красоты, чем при дневном или искусственном освещении. В красных тонах она казалась красавицей. Даже с босыми, запачканными пылью и сухой травой ногами, в мятой и грязной комбинации, с растрепанными и спутанными после лунного танца волосами могла сойти за королеву.

– Что привело тебя, о юная дева, пред очи Клеопатры?

Лайлани, углубившаяся в комнату на два шага, не могла и представить себе, что египетская королева, правившая более двух тысяч лет тому назад, могла задать вопрос, достойный лишь плохой постановки «Камелота».

– Я собираюсь лечь спать и решила зайти, чтобы узнать, все ли у тебя в порядке.

Взмахом руки Синсемилла предложила ей подойти ближе.

– Иди сюда, суровая крестьянская дочь, и позволь твоей королеве познакомить тебя с произведением искусства, достойным галерей Эдема.

Лайлани не понимала, о чем вела речь ее мать. А по опыту знала, что самая мудрая политика – сознательно оставаться в неведении.

Она приблизилась еще на шаг, не из покорности или любопытства, но потому, что быстрый уход мог вызвать обвинение в грубости. Ее мать не навязывала детям правил или стандартов поведения, своим безразличием предоставляла им полную свободу, однако терпеть не могла, если за собственное безразличие ей платили той же монетой, и не выносила неблагодарности.

Какой бы несущественной ни была причина, вызвавшая неудовольствие Синсемиллы, наказание следовало незамедлительно. Да, до рукоприкладства дело не доходило, на такое Синсемиллы не хватало, но она могла нанести немалый ущерб словами. Потому что всюду следовала за тобой, врывалась в любую дверь, настаивала на внимании к ней, укрыться от нее не представлялось возможным и приходилось выдерживать ее словесную порку, иногда растягивающуюся на часы, пока она не сваливалась без сил или не уходила, чтобы заторчать вновь. Во время таких экзекуций Лайлани частенько мечтала о том, чтобы ее мать отказалась от ненавистных слов и заменила их парой тумаков.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».