Военный канон Китая - Владимир Малявин (2015)

С этой точки зрения символическая реальность предваряет, предвосхищает актуальное бытие, делает возможным все сущее, дает всему быть (или, точнее, предоставляет всему пространство жизненного произрастания). Речь идет не о некоем идеальном, умопостигаемом образце, но, по сути, о пределе опыта, моменте превращения и даже, точнее, самопревращения всего сущего, бездне метаморфоз – самой по себе неизменной. Китайские учителя уподобляли ее семени вещей, которое не тождественно плоду (актуальному бытию) и все-таки уже содержит его в себе как бы в виртуальном виде. Это символическое миросозерцание китайцев не знает явлений и сущностей, но лишь «следы» или «тени» сокровенной реальности – проблески типизированных, «превращенных» форм, вовлеченных в поток вселенской сообщительности.

Откуда происходит это несколько непривычное для европейского ума и все же интимно понятное всем миропонимание? Из простейшего факта присутствия живого тела, которое имеет одновременно актуальное и виртуальное измерение, способно расти и, что еще важнее, дает способность учиться. То же «пребывание-в-мире» дает опыт разрыва в глубине существования, разрыва как бесконечно действенного покоя, который делает возможным всякое ограниченное действие. «В пределе пустоты таится предел свершения», – говорил конфуцианский ученый Чэнь Сяньчжан. С этих позиций древние учителя Китая оценивали природу власти и эффективность действия вообще. Конфуцию принадлежит высказывание:

«Шунь управлял недеянием. А как он делал это? Просто величественно сидел лицом к югу и только» (правителям Китая, являвшим собою земной прообраз Полярной звезды, полагалось восседать на троне лицом к югу).

Основоположник же даосизма Лао-цзы исповедовал принцип:

«Путь ничего не делает – и в мире все делается».

Из намеченной здесь посылки о символической реальности вытекают по крайней мере три важных следствия.

Во-первых, познание символизма предполагает способность возвратиться к элементарному, к исходному импульсу жизни, восприятию мира в момент его рождения. В символической реальности мир постоянно «приходит» или, лучше сказать, возвращается к извечному в себе. На взгляд же извне символическое не-действие соответствует акту «рассеивания» (сань), соскальзывания форм в нюанс и, в конечном счете – к собственной границе, самой по себе безграничной. Но это означает также, что все сущее связано в «одно тело» мироздания внутренними связями, и в этом континууме «единотелесности Пути» не существует объективных границ между вещами, нет отдельных сущностей. Мир здесь предстает непостижимо тонкой паутиной связей и соответствий, где бытие всегда есть событие, а это последнее в своем пределе является всеобщей событийностью, где всякое сообщение сводится к чистой сообщительности. Даосскому философу Чжуан-цзы принадлежат классические формулы: «все вещи вкладываются друг в друга», «все вещи – словно раскинутая сеть, и в ней не найти начала».

Эту вселенскую единотелесность следует понимать и как пустоту (внутреннюю дистанцию самоотличия в превращении), и как поле, и как сферу, все точки которой, если воспользоваться постулатом современной квантовой физики, сообщаются между собой со скоростью, превышающей скорость света. Отсюда формула высшей мудрости, бытующая среди китайских мастеров боевых искусств: «мое и его – (как) одно» (цзы та и жу). Ибо в мире сообщительности отсутствует всякая конфронтация, предполагающая отношение «я – ты». Перед нами расплывчатые «мое» и «его» или даже «здесь» и «там». Слово «как» взято в скобки, ибо оно, присутствуя в оригинале, обозначает одновременно и утверждение, и сравнение, уравнивает присутствие и отсутствие. Оно объясняет, почему все (не)сущее подобно в своем неподобии. Таков фундаментальный и, в сущности, единственный троп китайской словесности, которая во всех своих формах являет язык всеобщего подобия – язык непреходящей перемены.