После того как не стало Чайковского, Римский-Корсаков был наиболее прославленным педагогом и самым известным композитором в России. Он не только представлял собой самое влиятельное лицо в Петербургской консерватории, но и активно работал с единственным на тот момент прогрессивным музыкальным объединением – беляевским кружком.[66] И что еще было немаловажно для Дягилева, он был практически единственным композитором, всерьез воспринимавшим Вагнера. Почему выбор Дягилева пал на Римского-Корсакова, вполне объяснимо, но, вероятно, это был единственно возможный выбор.

VI

Музей «Serge Diaguileff»

1894–1896

К моменту встречи с Римским-Корсаковым Дягилев имел уже немало работ, которые он мог показать композитору. В основном вся его музыка была написана за последний год. 14 августа 1893 года Дягилев дал концерт в Богдановском, на котором показал три вещи собственного сочинения: пьесу для фортепиано Mėlodie,[67] а также два романса «Псалмопевец Давид» и «Дева и солнце». Кроме того, он пел монолог Амфортаса из вагнеровского «Парсифаля» и играл в четыре руки с госпожой Каменецкой увертюру к «Лоэнгрину».[68] Годом раньше он писал мачехе:

«В своей композиторской деятельности я подвинулся, дав еще одно бессмертное произведение: Romance pour violoncello et piano.[69]

[…] Образец пошлятины и салонной мерзости, хотя и очень миленькая мелодическая вещица»1.

В 1893 году он активно и серьезно работал над скрипичной сонатой, но ему никак не удавалось сделать из нее единое целое. Внезапная смерть 25 октября того же года столь почитаемого Дягилевым и его друзьями Петра Ильича Чайковского подсказывает ему идею программы: «Все мы глубоко потрясены смертью Чайковского. Я прямо всю панихиду ревел. Особенно это было ужасно после того, что мы его видели только что дирижировавшим, человеком полным сил. Конечно, я действовал на похоронах и первый возложил венок».[70] Много лет спустя Дягилев записал воспоминания об этом дне, вроде бы для себя самого, но при этом с сенсационным оттенком:

«Я без памяти вскочил, и хотя и зная, что это была холера, понесся на Малую Морскую в квартиру П. И. Когда я вошел в дом, все двери были отперты настежь и никто меня не встречал, в комнатах был беспорядок, на столе я увидел брошенную оркестровую партитуру Шестой симфонии, а на диване знаменитую коричневую шапочку П. И. из верблюжьей шерсти, которую он носил не снимая. В следующей комнате были голоса, я вошел и увидел лежавшего еще на диване П. И., одетого в черный сюртук. Около него копошились и устраивали стол моряк Н. Римский-Корсаков и певец Н. Фигнер. Мы взяли тело П. И. – я держал его за ноги, – перенесли и положили на стол. Кроме нас, никого в квартире не было (все бывшие при нем в момент смерти разбежались […] Я нашел П. И. мало изменившимся и таким же молодым, каким он был до конца. Я побежал за цветами, и весь день на его ногах лежал только мой венок»2.

Этот рассказ, сколь малоправдоподобным он бы ни казался, вряд ли полностью выдуман. Дягилев достаточно хорошо знал Чайковского и мог участвовать в приготовлениях к панихиде. То, что Дягилев одним из первых возложил траурный венок, подтверждают газетные заметки3.

В тот же день Дягилев вновь берется за свою сонату – теперь она должна служить отражением эмоций, вызванных кончиной Чайковского. Соната была завершена за две с половиной недели.

«Соната моя положительно, если и неумело, сделана, но, во всяком случае, пропитана искренностью и верным тоном, это сплошной [нрзб] минор, и если бы я ее как-нибудь назвал, так вроде следующего: “Смерть Чайковского в частности и смерть вообще всех людей”. Конечно, эта соната не иллюстрирует данной фразы, потому что для иллюстрации ее надобно бы написать что-нибудь посильнее, но настроение мое особенно во второй части, написанной в день смерти Чайковского, и в конце первой именно такое»4.