Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк (1996)

Здешняя земля – сплошные мертвецы и надгробия. Земля жирная, вскормленная телами, от жары ее соки кипят и пузырятся. Старые цирки лежат в развалинах, арки, воздвигнутые в честь прежних триумфов, пали под натиском времени. Из руин старого города прорастает город новый. На холме Пинчо тает под утренним солнцем церковь Сан-Рокко. Чей-то бронзовый торс неуклюже барахтается посреди площади Кампо-ди-Фьори, Пан пытается выбраться из развалин храма в Сатриуме, Венера раскидала рыбьи головы по всему рыбному рынку. Марфорио болтает с Пасквино, болезные уже собираются вокруг источника Ютурны, над которым бурлит целительный утренний пар. Разгоряченная земля хранит в себе тела давно умерших, но даже их пребывание в стане мертвых – ничто, миллионная доля времени, которое нужно солнцу, чтобы моргнуть. На виа делла Скрофа из развалин склепа вылезла свинья с визжащими поросятами, обвисшим брюхом она подметает улицу, надеясь встретиться с авгурами, которые по ее визгу предскажут второе пришествие. Колючки, кустарник, вьюнки отыскали свои корни на Марсовом поле и выползли в Саллюстиевых садах.

Старый город пробуждается неохотно, но солнце неустанно разгоняет его полутени. Вязкий ил ночи оседает в трещинах и на карнизах. Над печами для обжига извести поднимается дым и стоит столбами в неподвижном воздухе над Калькаранумом. Жара, усиливаясь, шествует полумесяцем по кварталам Рипа, Сант’Анджело, Парионе и Понте, перебирается через Тибр и через Борго с пожухлой травой вокруг домов, устремляется в сады Бельведера, где в клетках потягиваются, поднимаются и мочатся спросонья пантеры. В тени платанов лежит огромная и на первый взгляд безжизненная серая туша. А в Станце д’Элиодоро, что в Ватиканском дворце, жара и свет уже потревожили и без того беспокойный сон толстяка, и он зашевелился под расшитыми покрывалами. По утрам к городу обращен лик самого Господа, и крик петуха призывает охотников за древностями к уже почти истощенным руинам Капитолия, мясников и торговцев лошадьми – на рынок на пьяцца Навона, свинопасов и рыбаков – на Кампо-ди-Фьори. По узким улицам возчики волокут старые колонны и мраморные плиты – их превратят в известь; тибрские лодочники везут вино для sensali[56], облюбовавших улицу Рипетта; мельники подкармливают зерном мельницы, которыми утыкан весь остров; во дворцах все еще почивают кардиналы. Хозяева таверн раздвигают засаленные занавески, и по всему городу поднимаются с постелей и соломенных тюфяков паломники. Облицованные травертином здания пялятся на мокрые от болотной жижи дворы. Святые места на все лады уговаривают самых ревностных верующих – их колени стерты до крови – подняться по Святой лестнице, и далее, и далее. Дворецкий стучит в двери тихо-тихо, торговка рыбой во всю глотку орет на еврея. На виа делла Боттеге-Оскуре, где утренняя жара уже прогрела туфовые плиты, торговцы редкостями расставляют свои палатки и прилавки перед мастерскими ювелиров. Солнце уже высоко, но сквозь повседневную суету и деловитость обитателей города проглядывает какое-то напряженное ожидание. Оно почти незаметно, однако оно есть. Ведь вся эта суета ничего не значит – так, способ время убить. Жители города чего-то ждут.

Дождь в июне? За последние два дня ливни превратили площади в озера, улицы – в ручьи, которые впадали во вздувшуюся реку. Под недостроенным еще куполом Святого Петра и на площади до сих пор стоят лужи. В северной части города, над пьяцца дель Пополо, превратившейся за эти дни в настоящее болото, клубится пар, на площади мычат коровы, и копыта их расползаются по грязи. Под навесом немецкой печатни, сгорбившись, стоят пастухи, молча глядя на свое вымокшее стадо, на то, как по грязище расползаются пятна коровьей мочи и навоза, порождая невыносимую вонь на припекающем солнце. Пастухи тоже ждут.