Мастера мозаики - Жорж Санд (1838)

Бартоломео Боцца тотчас же принял приглашение, велел подвести к берегу самую нарядную лодку и схватил весло, а Валерио взял другое. Стоя на корме, они с силой оттолкнулись от берега, и лодка понеслась, подпрыгивая на вспененных волнах. Как всегда, в этот час на Большом канале собралась вся знать, наслаждаясь вечерней прохладой. Узкий челнок стремительно, словно украдкой, скользил между гондолами – так, спасаясь от охотника, летит, прижимаясь к берегу, морская птица. Молча и проворно гребли юноши. К ним были прикованы все взгляды. Дамы свешивались с подушек, чтобы подольше видеть красавца Валерио; его изящество и сила вызывали зависть и у патрициев, и у гондольеров, а во взгляде удивительным образом сочетались отвага и простодушие. Боцца был тоже силён, хорошо сложён, хотя худощав и бледен. Мрачным огнём блестели его чёрные глаза, густой бородой заросли щёки; его черты не отличались правильностью, но печальное и презрительное выражение лица привлекало к себе внимание. Франческо Дзуккато, тоже худощавый и бледный, но полный достоинства, а не высокомерия, задумчивый, а не угрюмый, лежал на чёрном бархатном ковре, небрежно подперев руками голову, и витал в мечтах, уносивших его от людской суеты. Он тоже, как и Валерио, привлекал внимание дам, но не замечал этого.

Лодка поднялась вверх по каналу и не спеша поплыла по лагунам, вдали от многолюдных мест. Затем гребцы пусти ли её по течению, а сами прилегли на дно лодки под прекрасным небом, усеянным бесчисленными звёздами, и стали без стеснения разговаривать.

– Милый Валерио, – начал старший Дзуккато, – тебе надоели мои назидания, но ты должен обещать, что будешь вести более благоразумный образ жизни.

– Ты никогда не надоешь мне, любимый братец, – ответил Валерио, – я всегда буду благодарен тебе за заботы. Но не могу обещать тебе, что изменюсь. Мне так нравится жизнь, которую я веду! Я счастлив, как вообще может быть счастлив человек. Зачем же ты хочешь, чтобы я отказался от счастья, ведь ты так любишь меня!

– Подобный образ жизни приведёт тебя к гибели! – воскликнул Франческо. – Нельзя совмещать удовольствия и усталость, мотовство и труд.

– Напротив, подобный образ жизни меня воодушевляет и поддерживает, – возразил Валерио. – Что такое жизнь? Вечная смена наслаждений и лишений, усталости и деятельности. Дай мне свободу действия, Франческо, и не суди о моих силах по своим. Конечно, природа была несправедлива, лишив лучшего, достойнейшего из нас крепкого здоровья и весёлого нрава. Но не завидуй, милый Франческо, – ведь тебе на долю выпало столько других даров.

– Да я и не завидую, – проговорил Франческо, – хотя здоровье и веселье ценнее всего, благодаря им одним мы можем постигнуть, что такое счастье. Отрадно думать, что брат, которого я люблю больше жизни, не испытает ни телесных, ни душевных недугов, ни тревог, которые терзают меня. Но дело не только в этом, Валерио; ты, конечно, считаешься со своим званием, с дружескими чувствами знаменитых мастеров, с поддержкой сената, с милостями прокураторов…

– Братец, – отвечал беспечный юноша, – да кроме дружбы с нашим дорогим Тицианом и благоволения Робусти (двух людей, которых я боготворю), кроме любви отца и брата, всё остальное пустяки; бутылки две скиросского живо утешили бы меня, если бы я потерял место и впал в немилость сената.

– Но считаешься же ты хотя бы с честью, – серьёзным тоном ответил Франческо, – с честным именем отца, со своим честным именем, за которое я поручился, – я отвечаю за него своей репутацией!

– Ну разумеется! – произнёс Валерио, с живостью приподнявшись на локтях. – Но куда ты клонишь?

– Вот куда: знай – Бьянкини строят против нас козни. Из-за них мы можем потерять не только выгодное место и великолепное жалованье, которое ты преспокойно готов променять на скиросское вино и всякие развлечения, но и доверие сената, а следовательно – уважение наших сограждан.