Мастера мозаики - Жорж Санд (1838)

– Я чуть не расхохотался, когда ты ответил ему с самым серьёзным видом: «Монсеньор, нет у меня столь дерзких притязаний», – прервал Валерио.

– Да, я тщетно пытался доказать ему, – продолжал Франческо, – что это блестящее золото портит фигуры и уничтожает создаваемое красками. Ткани, изображённые на моих мозаиках, могут выделяться только на фоне чуть красноватого золота, и если бы я согласился сделать сверкающий фон, то мне пришлось бы пожертвовать оттенками, сделать тела фиолетовыми, без контуров, а ткани без складок и без отблеска.

– И он привёл неопровержимый довод и довольно сухим тоном, – смеясь, подхватил Валерио. – «Бьянкини не стесняясь делают это, – сказал он, – и их мозаика гораздо больше всем нравится, чем ваша». Да что тебе тревожиться, раз решение принято? Убери нюансы, выкрои полотнище ткани из большой полосы смальты и подгони к животу святого Никея; святой Цецилии приделай пышные волосы из слабо обожжённой черепицы, святому Иоанну Крестителю – хорошенького барашка из пригоршни негашёной извести, и совет удвоит тебе плату, а толпа будет рукоплескать. Чёрт возьми! Ведь ты мечтаешь о славе, брат, – не понимаю, зачем же ты упорствуешь, преклоняясь перед искусством.

– О славе я мечтаю, это верно, – ответил Франческо, – но о славе длительной, а не о пустой известности на день. Хотелось бы, чтобы после меня жило моё, пусть не знаменитое, но уважаемое имя, чтобы те, кто будет разглядывать своды собора Святого Марка через пятьсот лет, сказали; «Труд этот принадлежит добросовестному художнику».

– А кто вам сказал, что через пятьсот лет зрители будут просвещённее? – глухим голосом произнёс Боцца, в первый раз нарушив молчание.

– Всегда найдутся знатоки, презирающие суд толпы, вот я и лелею честолюбивую мечту – понравиться знатокам всех времён. Разве такое честолюбие достойно осуждения, Валерио?

– Это благородное честолюбие, но всё же – честолюбие, а всякое честолюбие – болезнь души, – ответил младший Дзуккато.

– Болезнь, без которой, однако, не было бы и мысли, – ведь мысль зачахла бы в тени и не светила бы миру. Честолюбие – это вихрь, что уносит искру, вихрь, что раздувает пламя, развевает его на далёких просторах. Без такого небесного вихря нет ни тепла, ни света, ни жизни.

– Смею утверждать – я не мертвец, – воскликнул Валерио, – но на меня ещё никогда не налетал такой ураган. Искромётное пламя жизни, не угасая, пылает у меня в груди и мозгу. Божественное пламя воодушевляет меня, я живу, и, право, мне нет дела, идёт ли свет от меня или от чего-нибудь иного. Ведь всё это отсветы божественного очага, а сияние человеческой славы – пустое. Слава нетленной красоте! Сияние славы не исходит от человека, как не исходит свет солнца от вод, отражающих его лучи.

– Пожалуй, – заметил Франческо, поднимая к небу большие тёмные глаза, увлажнённые слезами, – пожалуй, только человек, объятый безумием либо тщеславием, думает, будто он что-то собою представляет, ибо, приближаясь в воображении к идеалу, он постигает немного лучше, чем все другие, что такое красота. Впрочем, как же ещё человеку прославиться?

– Зачем человеку непременно надо прославиться? Он радуется жизни – разве не в этом уже само счастье?

– Слава – да это самая волнующая, самая острая, самая жгучая радость в мире! – резко произнёс Боцца, не отрывая глаз от Венеции.

То был час, когда царица Адриатики, будто красавица в бальном наряде, осыпанном брильянтами, вся засверкала, час, когда гирлянды огней отражались в тихих, безмолвных водах, словно в зеркале, привыкшем ею любоваться.

– Ты заблуждаешься, дружище Бартоломео! – воскликнул юный Валерио, с силой рассекая вёслами фосфоресцирующую воду; тусклые искры мерцали вокруг тёмных бортов лодки. – Самая жгучая радость – это любовь; самая волнующая – дружба; самая острая – это действительно слава.

Но слово «острый» означает и «разящий», и «мучительный», и «опасный».