Мастера мозаики - Жорж Санд (1838)

Так вот, любезный маэстро, снова докажите, что вы мне друг – вы ведь меня удостоили дружбой, – и вместе с мессером Тицианом сделайте последнюю попытку, постарайтесь образумить моих сыновей, отбившихся от рук. Если вам удастся вернуть на путь истинный Франческо, он поведёт за собой и брата, ибо Валерио безмозглый вертопрах[2], и я бы сказал, что у него почти нет никаких способностей, если б он не приходился мне сыном да иной раз не проявлял кое-какой сообразительности, набрасывая фрески[3] на стенах своей мастерской. Мой Чеко[4] – другое дело: он владеет кистью, как маэстро, и одаряет своими высокими замыслами художников, даже вас, как вы сами говорили, мессер Якопо. При этом у него натура утончённая, деятельная, упорная, ищущая. Он обладает всеми качествами великого художника. Увы! Не могу примириться с мыслью, что он пошёл по такому дурному пути.

– Извольте, сделаю всё, что вам угодно, – ответил Тинторетто, – только прежде откровенно выскажу всё то, что я думаю о вашем пренебрежительном отношении к искусству, которому посвятили себя ваши сыновья. Мозаика отнюдь не презренное ремесло, как вы считаете. Это истинное искусство, вынесенное из Греции превосходными мастерами. Нам должно говорить о нём с глубочайшим уважением, ибо лишь оно сохранило – ещё более, чем живопись на металле, – утраченные приёмы рисунка Византийской империи. Пусть искусство мозаики и передало нам эти приёмы в изменённом, искажённом виде, но, не будь его, мы уж наверняка потеряли бы их совсем. Холст не выдерживает губительного действия времени. До нас дошли только имена Апеллеса и Зевксиса[5]. Какую благодарность питали бы мы теперь к великим живописцам, если бы они увековечили свои произведения при помощи хрусталя или мрамора! А вот мозаика сохранила нетронутыми краски древних мастеров, и, хотя ей далеко до живописи, у неё есть то преимущество, что её нельзя уничтожить. Она сопротивляется и действию беспощадного времени, и разрушительному влиянию воздуха.

– А почему же, если она так хороша и всему этому сопротивляется, – сердито возразил старик Дзуккато, – Сеньория[6] повелела восстановить своды Святого Марка – ведь они голы ныне, как мой череп?

– А потому, что в эпоху, когда их украшали мозаикой, греческие художники в Венеции были редкостью. Они приходили издалека, оставались у нас недолго, наспех пекли учеников – те работали по их указке, хотя и не знали толку в ремесле и не умели придавать нужную прочность мозаике. С той поры, как это искусство стало у нас развиваться и улучшаться век от века, мы сделались такими превосходными мастерами, что и древним грекам до нас далеко. Работы вашего сына Франческо перейдут к потомству. Его будут превозносить за немеркнущие фрески на стенах нашей базилики[7]. Полотна Тициана и Веронезе превратятся в прах, и настанет день, когда этих великих мастеров будут знать лишь по мозаичным работам Дзуккато.

– Превосходно! – заметил упрямый старик. – Таким образом, Скарпоне, мой сапожник, в величии своём превосходит Господа Бога, ибо моя нога – она Божье творение – превратится в прах, а обувь сохранит форму и отпечаток моей ноги навеки!

– А краски! Мессер Себастьяно, а краски! Ваше сравнение неудачно. Какое вещество, сделанное человеческой рукой, сохранит подлинный цвет вашего тела на вечные времена? А вот камень и металл – созданные природой и неизменяющиеся вещества – сохранят, пока не превратятся в мельчайшие крупицы пыли, венецианскую краску, прекраснейшую краску в мире, перед которой пришлось отступить Буонарроти[8] и всей его флорентийской школе. Нет, нет, вы ошибаетесь, маэстро Себастьяно! Вы несправедливы, раз не говорите: хвала чеканщику – создателю и блюстителю чистой линии! Хвала мастеру мозаики – стражу и хранителю цвета.