Королева в раковине - Ципора Кохави-Рейни (2014)

Печально завершилась большая любовь Гейнца к своему идеалу, дочери судьи. Кристина – замкнутая и глубоко верующая христианка, твердо стоит на том, что ни за что не примет еврейство. Да и он не нарушит заветы отца – хранить цепочку поколений, как заповедь Берты-Беллы, далекой праматери, дочери португальских выкрестов. Гейнц живет в вечном напряжении с тяжкими размышлениями о конфликте, в котором проживает отец и, вообще, о запутанном узле жизни еврея. Вследствие этой личной проблемы, он долго размышлял над развитием иудаизма. Началось это с того момента, когда Шлегель отверг стремление ассимилированных евреев быть принятыми христианским большинством как личности, а не как еврейский народ, мотивируя тем, что они всегда будут индивидуалистами и не смешаются с обществом. Им ясно было указано, что в них всегда будут видеть чужеземцев, и потому они стремились доказать христианскому большинству, что иудаизм – универсальная культурная ценность, духовное сокровище всех народов. Теперь интеллектуалы пророчат, что с течением времени сотрется разница между иудаизмом и христианством. Они уверены, что слияние иудаизма и христианства в единую религию произойдет естественным образом.

На основании этих прогнозов, Гейнц восстает в душе против отца.

– Гейнц, именно в эпоху расцвета еврейства можно реализовать либеральную идеологию и не потерять еврейскую идентичность, – говорит Артур, и странно, что в эту либеральную эпоху, он решает еврейский вопрос обращением к мистике:

– В человеке скрыты мистические наклонности, которые мне трудно понять. Иудаизм – мистический стержень в моей душе! У иудаизма множество ликов. Но мы – евреи по собственному мировоззрению, а вовсе не по мировоззрению пророка Моисея. Я родился евреем, и мой долг – быть евреем. Еврей, принимающий христианство, отказывается от своей личности!

Отец требует держаться его принципов и завещает своим сыновьям и дочерям: "Вы вправе вращаться в христианском обществе, но заключать матримониальные союзы с ними только на условиях, что они примут еврейство".

– Я не живу в средневековье, – отвечал Гейнц с вызовом и высокомерием. – Каждый человек имеет право жить по своим законам. Нет у меня морального права требовать от моей подруги принять еврейство! Но даже женившись на христианке, я буду хранить свое еврейство, и дам ей быть тем, кем она желает!

– Гейнц, если женишься на христианке, ты не войдешь в мой дом! – ответил отец холодным непререкаемым тоном.

– Я покончу собой!

– Так покончишь! – ударил отец кулаком по столу, и воздух вокруг задрожал.

Фрида остерегала сестричек-близнецов – не влюбляться в христиан. Открытая рана кровоточила у Гейнца, а прямой и острый нордический нос Фердинанда загнулся книзу, и ставшее печальным, его лицо придало ему облик трагического литературного героя какого-нибудь классического романа.

– Что, Фердинанд, из-за какого-то трубача ты откажешься от моей сестры! Возьми пистолет и застрели его! – раскатисто смеялся Бумба, раскачиваясь на своем деревянном коньке, и рыжие его кудри стояли дыбом, а игрушечный пистолет стрелял в воздух.

Убийство?! Столица и все большие города сотрясаются от убийств. Фердинанд и Гейнц говорят, что Достоевский, величайший из русских писателей, проник во все глубины сердца преступника. По его книгам "Записки из мертвого дома" и "Преступление и наказание" изучают внутреннюю борьбу, происходящую в темных закоулках души убийц, и приходят к выводу, что его герои – рабы преступных страстей и грешат под влиянием мистических движений души. В бассейне говорят о том, что после окончания Мировой войны в Германии усилилась агрессивность общества, о сокрушительной вседозволенности в городах. Фрида всплескивает руками и говорит, что козни дьявола на земле обрушат бедствия и несчастья на страну и на весь мир.

Экономка взволнована. Она поймала за ухо Бумбу. Младший сын дремал около тайного прохода на детский этаж.