Корабли на суше не живут - Артуро Перес-Реверте (2015)

Я уже говорил как-то и еще раз повторю — я люблю корриду. Правда, смотрю я ее больше по телевизору, но зато всякий раз, как мне предоставляется такая возможность. Кроме этого, каждое лето я неукоснительно езжу в Бургос к своему другу Карлосу Оливаресу, который водит меня на лучшие бои сезона. Ему я обязан одним незабываемым переживанием — года два назад я видел быка, переигравшего Энрике Понсе и оставшегося в живых благодаря своей доблести и отваге. Мне, повторяю, нравится бой быков, и тут, конечно, есть известное противоречие, потому что — клянусь моими свежепочившими близкими — животные мне куда милей подавляющего большинства людей. Даже не знаю, отчего мне так мила коррида. Может быть, это как-то связано с мыслями о цене жизни и смерти — поди разбери. Все мы умрем раньше или позже, но в настоящей корриде, на всамделишной арене у быка есть шанс дорого продать свою жизнь и забрать с собою тореадора. Со всеми потрохами. И, признаюсь, мне кажется справедливым, что тореро тоже рискует своей шкурой, — в любой момент он может оказаться на рогах, а на ноги иной уже и не встанет. Это логично и правильно — если, как говорят, бык рогат — тореро богат, за это следует платить. Тот, кто выходит к быку, вступает в игру и знает это. Таковы правила. И точно так же меня мало тронет, если во время забега пятисоткилограммовый бык выпустит кишки бегущему перед ним любителю острых ощущений, особенно если это будет какой-нибудь американец[41], которого никто сюда не приглашал, и потом где-нибудь в Бостоне на его могиле напишут по-английски «Здесь почиет м-м-м… чудак». В общем, если кто хочет пободаться с настоящим быком, пусть пеняет на себя.

Поэтому я так ненавижу, когда к корриде безнаказанно примазывается всякая сволочь, и меня буквально выворачивает от деревенских гульбищ, где у бычка нет ни малейшего шанса испортить музыку мучающему его сброду. Раньше у нас, по крайней мере, было оправдание — мы были бескультурными варварами, тупым порожденьем чумазой придурковатой Испании. Но теперь, когда мы такие же чурбаны, какими были, разве чуть-чуть информированнее и чуть-чуть изобретательнее, это оправдание уже не работает, и остается единственное объяснение — наша трижды клятая человеческая суть. Редко увидишь зрелище омерзительнее, чем садист-мясник, мытарящий теленка с обточенными рожками, или свора пьяных вахлаков, окружившая несчастное перепуганное животное, которое — как дань чудным местным традициям — с минуты на минуту растерзают на глазах у почтеннейшей публики, забьют пиками, кольями, камнями, ножами, совершенно безнаказанно, абсолютно ничем не рискуя. В этом нет ни красоты, ни достоинства — ровным счетом ничего, кроме самой подлой, трусливой гнусности.

Всякий раз, сталкиваясь с омерзительными расправами — отчего-то их обычно устраивают под эгидой Девы Кротости или какого-нибудь местного святого, — я думаю: ах, вы ж мое отребье, смелые деревенские парни, налившиеся пивом залетные охотники до острых ощущений и красочных фоточек, как бы мне хотелось, чтобы здесь сейчас появился старший братик этого несчастного бычка, чьи мучения так вас веселят, и засадил бы вам рог прямо в… скажем, в паховую артерию — и тогда бы мы посмотрели, продолжили бы вы кривляться и гоготать. Мачо недоделанные.

Я отплыл на рассвете без малейших сожалений. Мне понравилось это место, сказал я себе, и я вернусь. Но не в эту пору. Не во время светлого праздника святой его покровительницы.

Дублон капитана Ахава