Капут - Курцио Малапарте (1944)

– Ruhe, тише, – сказал солдат, с винтовкой наизготовку он стоял на коленях, спрятавшись за сугробом.

Солдат направил винтовку в сторону вырытой у подножия стены норы и прицелился. Второй солдат стоял сзади тоже на колене и наблюдал. Вдруг он выстрелил. Пуля ударила в стену возле норы.

– Промазал! – весело воскликнул солдат и передернул затвор.

Франк подошел к солдатам и спросил, в кого те стреляют.

– В крысу, – ответили оба и громко рассмеялись.

– В крысу? Ach so! – сказал Франк, вставая на колено, чтобы смотреть поверх солдатской спины.

Мы подошли тоже. Дамы смеялись и приподнимали юбки, как всегда делают дамы, услышав о крысах.

– Где крыса? – спросила фрау Бригитта Франк.

– Achtung! – сказал солдат, наводя прицел.

Из вырытой под стеной норы выглянул черный растрепанный чубчик, высунулись две руки и легли на снег. Мальчик.

Выстрел, опять мимо. Голова исчезла.

– Дай-ка сюда, – сказал нетерпеливо Франк, – ты и винтовку не умеешь держать.

Он выхватил у солдата винтовку и прицелился.

Тихо падал снег.

Часть третья. Собаки

VIII

Зимняя ночь

В витрине скорняка-татарина среди шкурок норки, горностая, белки, черно-бурой лисицы и голубого, белого и платинового песцов лежала шкура собачья, жалкая и омерзительная: это был черно-белый английский сеттер с длинной, тонкой шерстью, с пустыми глазницами, плоскими ушами и сплющенной мордой. Ценник на ухе заявлял: «Шкура английского чистопородного сеттера – 600 финских марок». Мы остановились перед витриной, меня охватило отвращение.

– Что, никогда не видел перчаток из собачьего меха? Такие носил финский полковник Лукандер, мы встречались с ним на Ленинградском фронте, – сказал граф Августин де Фокса. – Я хочу купить пару перчаток из собачьего меха и отвезти на показ в Мадрид. Шкурка спаниеля гладкая и мягкая, а у легавой – пожестче. На дождливую погоду неплохо иметь перчатки из раф-терьера. Здешние женщины носят даже сумки и муфты из собачьего меха. Собачий мех подчеркивает женскую красоту.

Де Фокса улыбался, искоса поглядывая на меня.

– Собаки – великодушные создания, – сказал я.

Был конец марта 1942-го. По боковой улице мы вошли в парк Эспланады возле отеля «Савой» и стали спускаться к Торговой площади у порта, где высились рядом посольство Швеции, здание в неоклассическом стиле, и дворец президента Финляндии в стиле Энгеля. Холод стоял собачий, казалось, шагаешь по бритвенным лезвиям. Невдалеке от меховой лавки находился магазин, специализировавшийся на гробах, в витрине которого заманчиво располагались белые, черные и красного дерева сверкающие домовины с большими бляхами из серебра. Отдельно стоял сияющий серебряными накладками детский гробик.

– J’adore ça[134], – сказал де Фокса, остановившись полюбоваться гробами. Де Фокса чужда сентиментальность, и, как всякий добрый испанец, он неравнодушен к погребениям и загробному миру, чтит только душу, а тело, кровь, страдания, болезни и язвы несчастной людской плоти его совершенно не интересуют. Ему нравится говорить о смерти, он веселится как на празднике при виде похоронной процессии, останавливается и с наслаждением любуется гробами в витринах, с удовольствием говорит о ранах, язвах и уродствах, но побаивается привидений. Он умен, душевен и воспитан, может, слишком остроумен, чтобы быть человеком большого ума. Хорошо знает Италию, знаком с большей частью моих флорентийских и римских друзей, подозреваю, что мы в одно время были влюблены в одну женщину, не подозревая о существовании друг друга. Несколько лет он провел в Риме в должности секретаря посольства Испании, пока не был выдворен из страны за то, что в своих донесениях испанскому министру иностранных дел Серрано Суньеру и за игрой в гольф в Аквасанте упражнялся в остроумии в адрес графини Эдды Чиано.