Флэшмен под каблуком - Джордж Макдоналд Фрейзер (1977)

И маленький мерзавец принимался теребить свой нос и гнусно хихикать. В отличие от него, я не был уверен, поскольку с течением времени Ранавалуна все реже стала требовать меня, и хотя, с одной стороны, это было здорово – поначалу, когда долг перед королевой чуть ли не каждый день призывал меня во дворец, я уставал так, что руки поднять не мог, – то с другой вызывало опасения. Неужели она устала от меня? Мысль была ужасна, хотя я успокаивал себя тем, что ей, похоже, мое общество по душе, как и раньше; она даже начала разговаривать со мной.

Не то чтобы этот разговор был оживленным. Как войска? Является ли рацион из дзаки[137] достаточным? Почему я никогда не ношу шляпы? Удобны ли мои апартаменты? Почему я никогда не забиваю солдат до смерти во время наказания? Доводилось ли мне видеть английскую королеву? Можете представить: Ранавалуна восседает на троне в своем европейском платье, пока одна из служанок овевает ее опахалом, или возлежит на постели, облаченная в сари, и, приподнявшись на локте, неспешно процеживает свои вопросы, поигрывая с кольцом в ухе и ни на миг не сводя с меня черных немигающих глаз. Нелегкая это была задачка, поскольку я всегда опасался брякнуть что-то не то. Мне так и не удалось выяснить уровень ее осведомленности или образования, поскольку королева никогда не высказывала мнений, только задавала вопросы, и понять, удовлетворил ее или нет полученный ответ, было невозможно. Она только кивнет молча и сразу задает новый вопрос, все на том же хриплом, невыразительном французском.

Бесполезно было пытаться понять, о чем она думает или даже просто как работает ее ум. Вот вам для примера. Мы с ней одни; я стою по стойке «смирно», в то время как она сидит на кровати и смотрит на Мандзакатсируа – это ее священная бутылка – и бормочет что-то, потом медленно поднимает глаза и спрашивает:

– Тебе нравится эта одежда?

На ней был белый шелковый саронг, который смотрелся на ней весьма недурно, но я, конечно, рассыпаюсь в комплиментах. Ранавалуна молча слушает, потом приподнимается, стягивает саронг и говорит:

– Она твоя.

Хм, фасончик явно не мой, но я, естественно, премного благодарен и заявляю, что не заслужил, но буду хранить это сокровище вечно, сделаю из него личного идола – о, прекрасная идея, ей-богу… Она даже ухом не ведет, только подходит, голая, как коленка, к большому зеркалу и любуется на себя. Потом поворачивается ко мне, задумчиво похлопывает себя по животу, упирает руки в бедра и, устремив на меня ничего не выражающий взгляд, спрашивает:

– Тебе нравятся толстые женщины?

Удивит ли вас, что у меня волосы встали дыбом? Попробуйте придумать подходящий ответ – мне это оказалось не под силу. Я стою, проглотив язык, и пот струится по телу при виде проносящихся в воображении картин кипящих ям и креста. С губ у меня срывается стон отчаяния, но мне хватает ума выдать его за хрип вожделения; я бросаюсь к ней и похотливо стискиваю, пытаясь дать понять, что дела говорят лучше слов. Поскольку она вроде как не возражает, я засчитываю ответ как правильный.

Другим поводом для беспокойства было то, что она может прознать про Элспет, или что дорогая женушка сама выдаст себя каким-нибудь неосторожным поступком. Но Элспет не подвела, и во время редких визитов во дворец принца я находил ее такой же жизнерадостной, как обычно, – мне до сих пор не удается понять, почему, хотя вынужден признать: недюжинные невозмутимость и идиотизм Элспет помогают ей находить светлые стороны в любой ситуации. Она, естественно, жаловалась на нашу продолжающуюся разлуку и беспрестанно спрашивала, когда же мы поедем домой, но поскольку нас ни на минуту не оставляли одних, у меня не было возможности сообщить ей ужасную правду, да это, видимо, и к лучшему. Так что я подбадривал ее, и этого казалось довольно.