Свечи на ветру - Григорий Канович (1979)

– Такой гусь протух! Господи! За какие только грехи ты меня караешь?

Она чуть не заплакала.

– Выбрось его, и делу конец.

До здания тюрьмы оставалось шагов сто, а мы занимались гусем.

– Как ты легко все выбрасываешь, – рассердилась старуха и еще раз обнюхала сверток.

– Зачем он нам, протухший? – убеждал я ее.

– Кошке отвезем. Она исхудает у могильщика наполовину!

Никто в местечке не умел так заглядывать вперед, как моя бабушка. Кошке так кошке, лишь бы скорей избавиться от тухлятины и очутиться там, за каменной стеной.

Бабушка сунула гуся под куст и приказала:

– Запомни это место!

Она была в отчаянии. Казалось, для нее перестали существовать и я, и отец, и тюрьма, а все вокруг протухло: и этот луг с его нескромной зеленью, и этот воздух, пронизанный лучами августовского солнца, и это небо над тюрьмой, над решетчатыми окнами, за которыми не было ни тени человека, ни кошки на подоконнике, ни захудалого полевого цветка.

Чем ближе мы подходили к тюрьме, тем больше я волновался. Мое сердце, то самое сердце, которое Господь Бог сотворил для радости, металось и прыгало, как ворованный голубь за пазухой, первый раз в моей жизни оно не желало сидеть в клетке, рвалось на волю, и у меня не было сил, чтобы удержать его взаперти. Еще шаг – и мое сердце продолбит грудь, вырвется из клетки, вспорхнет, как голубь, и полетит. А куда полетит – это каждому дураку ясно. Оно проскользнет между прутьями решетки в камеру и скажет отцу: «Вот мы и приехали к тебе!»

– Вам чего? – окликнул нас голос часового у ворот.

– Мы… – промямлил я. – На свидание…

– Прошу обратиться в канцелярию, – сказал часовой у ворот, и мое сердце, то самое сердце, которое Господь Бог сотворил для радости, сжалось и спряталось в своей клетке. – Все разрешения выдаются в канцелярии – пояснил солдат. – Она находится в том флигеле.

…В канцелярии бабушка примостилась на лавку рядом с двумя другими женщинами ее возраста, а я уставился на дверь комнаты, куда легкой походкой вошел щеголеватый военный в застегнутом на все пуговицы мундире. Дверь захлопнулась за ним, как мышеловка.

– Спроси у старух, чего они ждут? – сказала бабушка.

Я спросил.

– Они ждут того же, – перевел я ей.

…Сперва щеголеватый военный принял бабушкиных соседок, затем уже нас.

– Я вас слушаю, – сказал он.

В комнате на стене висел герб, посреди стоял стол, заваленный бумагами, а под столом сидела лохматая собака, вислоухая и совсем не злая.

Я объяснил господину офицеру, зачем мы приехали.

– О, твой отец старожил! – воскликнул щеголь. – Сейчас мы узнаем, в каком он корпусе.

– Он ищет камеру отца, – сказал я бабушке.

– Ты прекрасно говоришь по-литовски, – похвалил меня щеголь, роясь в бумагах.

– Спасибо, господин офицер.

– Не стоит благодарности. Очень сожалею, – продолжал он, – но детям свидания запрещены.

– Что он сказал? – дернула меня за рукав бабушка.

Я подавленно молчал.

– Что-нибудь неприятное? – не унималась старуха. – Он болен? Умер?

– Нет, нет, – ответил я, уставясь в голенище офицерского сапога: по нему текли слезы.

– Что ты, мерзавец, плачешь? – разъярилась бабушка. – Что он тебе такое сказал?..

– Так, так, – перебил щеголь. – Саул Клейнас.

– Клейнас, Клейнас, – заулыбалась бабушка.

– Его в нашей тюрьме нет.

– Как это нет? – сообразила бабушка. – Его выпустили?

– Нет, – сказал он. – Ему добавили три года за попытку к бегству и перевели в другое место заключения.

Но бабушка уже его не слушала. Она сникла, достала из кармана салопа пузырек с каплями, показала рукой на стакан, сверкавший на столе и, когда военный протянул его, капнула туда лекарство и выпила.

– А то другое место далеко отсюда?

– В другом конце Литвы, – ответил щеголь.

– Туда уж я не поеду. Мне пора собираться в другую дорогу.