Вооружен и опасен: От подпольной борьбы к свободе - Ронни Касрилс (2005)

«Летенант Гроблер и другой сотрудник Специального отдела арестовали меня на работе. Они хотели знать, где находится Р. Меня держали в одиночной камере в центральной тюрьме и непрерывно допрашивали. Где находится Р.? Где находится взрывчатка? Я уверена, что Бруно стал сотрудничать с ними. Он, по-видимому, рассказал им о доме через 36 часов после ареста, потому что они произвели налёт на дом сразу же после того, как мы уехали. Есть много признаков того, что он даёт показания. Они знают практически всё о наших операциях и некоторые подробности обо мне, которые, насколько мне известно, знают только Билли и Бруно. Билли вообще не даёт показания. Полицейские говорят, что он очень упрям. Все следователи новые, кроме Гроблера, который лютует. Он много раз угрожал мне и в ярости таскал меня за волосы. Он антисемит и произносит напыщенные речи о том, как евреи злоупотребляют «христианскими» девушками. После того, как меня перевели сюда, моему отцу разрешили навестить меня. Он сказал, что полицейские хвастались о том, что туземец, пойманный в Клуфе, поет как канарейка и это при том, что они даже не тронули его пальцем.

Пусть тебя не тревожит то, что я нахожусь здесь – в форте Напье, в доме для умалишенных. Мне обязательно было нужно выбраться из тюрьмы, чтобы найти способ предупредить тебя о Бруно. Симулировать нервный срыв было несложно. Они не знали, что делать со мной. Я отказывалась есть в течение шести дней и создавала видимость депрессии и болезни. Они привели психиатра, который порекомендовал, чтобы меня перевели сюда. Я заперта здесь с примерно восемьюдесятью жалкими беднягами. Некоторые из них совсем свихнувшиеся, но удивительно, как скоро можно привыкнуть к таким вещам. Я установила здесь контакт с некоторыми из людей, которые мне симпатизируют, и есть возможность бежать. Нужен будет транспорт, чтобы забрать меня после того, как я выберусь отсюда. Я не знаю, сколько Специальный отдел будет терпеть моё присутствие здесь. Это предполагалось, как временная мера».

Брам внимательно посмотрел на меня. У него на уме было два основных вопроса. Первое, считаю ли я, что Бруно мог расколоться? Некоторые товарищи в Йоханнесбурге, которые имели с ним дело, считали, что это маловероятно.

Я размышлял некоторое время, поскольку мне было трудно сделать отрицательное заключение о товарище, находящимся под стражей, который, возможно, боролся за свою жизнь. Я ответил, однако, что это было возможно. Я рассказал о пьянстве Бруно, которое мы по большей части старались не замечать, и предположил, что это, возможно, таило глубоко запрятанные и поэтому незамеченные слабости. Второй вопрос, который Брам задал мне, относился к плану побега Элеоноры. Можем ли мы полагаться на её оценку? Я ответил положительно, но сказал, что её нервный срыв беспокоит меня.

Он назвал это «хитрой уловкой». Она была всего лишь второй белой женщиной, содержащейся под стражей по Закону о 90 днях и, по его мнению, власти были напуганы тем, что может произойти какая-то неприятность. Есть честные психиатры, которые решили на всякий случай поверить и перевести её из одиночного заключения в госпиталь или заведение для умалишенных. Он закончил вопросом:

– Ты ведь не находишь это письмо странным, не так ли?

– Нет, – засмеялся я, – она только неправильно написала слово «лейтенант». Но у ней всегда было плохо с правописанием.

Мы с нашей группой в Питермарицбурге начали готовить её побег. Но она осуществила его практически самостоятельно. Пока мы мучительно продумывали каждую деталь подготовки, она действовала.

Я получил первое известие от Джона Биззеля, который приехал, чтобы отпраздновать это со мной.

– Прекрасные новости об Элеоноре! – заявил он радостно.

Когда он увидел непонимающее выражение на моём лице, он воскликнул:

– Её побег! Ты разве не видел сегодняшних газет?