Дикие пальмы - Уильям Фолкнер (1939)

Как-то раз он попросил ее поделиться с ним бумагой и красками. Она поделилась и обнаружила, что он абсолютно слеп к цвету и даже не подозревает об этом. После этого каждый день он уходил на открытую им полянку, окутанную резким запахом бальзамника, где лежал на спине, покуривая дешевую трубку (единственное, что он предусмотрел перед отъездом из Чикаго, предвидя тот день, когда иссякнут припасы и деньги), его половина бумаги для рисования и коробочка для красок, которой стала банка из-под сардин, лежали целые и нетронутые рядом. Потом он решил сделать календарь, идея эта была зачата в его мозгу не из желания иметь календарь, а родилась просто от скуки и была воплощена в жизнь с чистым покойным осязательным удовольствием человека, вырезающего корзиночку из камня или гравирующего молитву Господу на булавочной головке; он аккуратно нарисовал его на листе бумаги, пронумеровал дни, планируя использовать разные краски для выходных и праздников. Он сразу же обнаружил, что потерял счет дням, но это только усилило предвкушение радости, продлевая работу, делая удовольствие еще более утонченным, корзиночка оказывалась в другой корзиночке, а молитва становилась зашифрованной. И тогда он мысленно вернулся в то первое утро, когда они с Маккордом сидели у воды, он помнил, какое тогда было число и день недели, с того дня он и начал отсчет, восстанавливая по памяти дремотное отличие одного рассвета от другого, извлекая из терпкого, как молодое вино, и однообразного, как морская гладь, пространства одиночества забытые вторники, пятницы и воскресенья, и когда ему в голову пришла мысль, что он может подтвердить свои цифры, создать математическую истину из солнечной и безвременной дыры, в которую проваливались отдельные дни, ведя счет по дням и промежуткам между месячными у Шарлотты, он почувствовал то же, что должен был чувствовать какой-нибудь замшелый, едва держащийся на ногах мыслитель на древних сирийских холмах, где пасутся овцы, случайно натолкнувшийся на какую-нибудь александрийскую формулу, доказывавшую звездные истины, которые он наблюдал ночами всю свою жизнь и знал, что они верны, но не умел доказать.

Вот тогда-то это и случилось с ним. Он сидел, глядя на то, что сделал, с радостным и недоуменным изумлением перед своей собственной изобретательностью, обратившейся к Богу, к Природе, – субстанциям далеким от математики и изобильным, извечным мотовщикам, во все привносящим хаос и алогизм, – чтобы решить для него математическую проблему, когда вдруг обнаружил, что в октябре у него получилось шесть недель и что сегодня на самом деле двенадцатое ноября. Ему показалось, что он видит это числительное – безусловное и исключительное в безликой, однообразной последовательности прошедших дней; ему показалось, что он видит ряд консервных банок на полке в полмили длиной, быстрых, похожих на торпеды, увесистых форм, тех, что до этого момента просто безмолвно и бесплотно падали одна за другой в застывшее время, – которое не продвигалось и которое каким-то образом давало пропитание двум своим жертвам, как оно давало им воздух, – а теперь начали медленно и неуклонно двигаться в направлении, обратном времени, – теперь время выступало в качестве движителя – и банки одна за другой с безудержным постоянством стали исчезать, как исчезает тень ушедшего облака. Да, подумал он. Во всем виновато бабье лето. Оно, как старая шлюха, соблазнило меня раем для недоумков. Оно, эта старая истомленная Лилит, иссушило меня, лишило силы и воли.