Смотрели ему в глаза мелкие притонодержатели, уголовники шакальей породы, которых всегда много крутится вокруг крупных бандитов и которые подбирают остатки, бегают за водкой, выпрашивают по десяточке, но даже и эта мелюзга, даже они не верили, даже они понимали, что почти ничего уже не осталось от прежнего уверенного в себе, спокойного Пантелеева. Лицо его, теперь опухшее от пьянства, часто кривилось от ярости или от страха, кто его разберет, руки дрожали. Быстро съела уголовная жизнь Пантелеева. Он и сам это понимал. Иногда посреди бессмысленной своей похвальбы вдруг он замолкал и, поигрывая скулами, оглядывал молча слушавшую его мелкоту.

— Не верите, мерзавцы? — говорил он сиплым от ярости голосом.

И все кивали головами. Верим, мол, верим! Что, ты, Леня, как же не верить! Мы же знаем, какой ты человек.

Говорили так потому, что боялись Пантелеева. Мало ему было теперь нужно, чтобы выхватить наган, открыть стрельбу в друзей, во врагов, все равно, в кого попадет. А на самом деле не верили. Видели, что только жижа осталась от знаменитого Пантелеева.

Вера в свою силу и удачливость, которую когда-то сумел внушить Пантелеев своим помощникам, кончилась. Это чувствовал и Васильев. Когда-то, если он задерживал человека, связанного с Пантелеевым, тот упирался, изворачивался на допросах, старался соврать, навести на ложный след. Это было потому, что даже здесь, в кабинете угрозыска, под надежной охраной вооруженных часовых, за толстыми стенами здания бывшего Главного штаба, даже здесь мелкий уголовник боялся Пантелеева. Даже здесь, казалось ему, может настичь его рука знаменитого Лени, для которого все возможно. А теперь, если попадался какой-нибудь скупщик краденого, или содержатель притона, или наводчик, словом, кто-нибудь из тех людей, которые Пантелееву помогали, то, попавшись, он на первом же допросе обстоятельно рассказывал, где Пантелеев ночует, и где он бывает, и когда его лучше всего можно поймать. Все, даже самые мелкие, помощники Пантелеева знали точно: Пантелеев обречен, Пантелеев доживает последние дни.

Сенная площадь с ее многолюдным, шумным базаром и окружающие переулки, застроенные старыми, облупленными, заклопленными домами, населенные спекулянтами и ворами,- вот было единственное место, где еще мог прятаться Пантелеев. Теперь только за деньги, только потому, что он хорошо платил, принимали его в притонах, предупреждали, что такой-то притон подозрителен, что в такой-то лучше не стоит ходить — может быть, там засада. Но Пантелеев думал, и думал правильно, что если завтра не окажется у него денег, то каждый из этих людей побежит к милиционеру или позвонит в угрозыск, чтобы его предать.

В воровских песнях поется о законах дружбы, которые свято соблюдаются уголовниками, о верных товарищах, которые стоят друг за друга горой. Но Пантелеев знал, что это всего только песни, что это всего только попытка морально павших людей доказать, что и у них существуют романтические чувства, доказать, что в их мире, лишенном этики, хоть своя, хоть особенная, но этика есть. Знал Пантелеев, что все эти верные товарищи побегут доносить друг на друга, если это покажется выгодным. Будут валить свою вину на ближайшего друга, если это окажется возможным. И пел уголовные песни Пантелеев только для того, чтобы хоть на секунду забыть об этом, поверить, что все эти люди, без которых он не может ни грабить, ни скрываться, что все эти люди преданы ему до конца и ни за что, ни при каких обстоятельствах его не выдадут.

А в угрозыск поступали всё новые и новые сведения, всё новые и новые люди называли адреса, места, где Ленька скрывается, время, когда он там бывает. Все шире раскидывалась сеть, все меньше оставалось мест, которые были еще неизвестны.