Она отступает на шаг в сторону, для лучшего обзора, и изучает Томаса. Его лицо выглядит непривычно голым — Лиззи выбривает волосы вокруг раны. Несмотря на всю ее возню с водой и тряпкой, угольная пыль присутствует везде и уже въедается в неприкрытую кожу. Она останется там навсегда — чернильным пятном, вытекающим из-под линии волос на верхнюю часть щеки. Половину уха срезало выстрелом, на месте заживающего шрама появляются неровные бугры. Урод? Да, несомненно. Но впервые Ливия обнаруживает в Томасе то, чего не замечала раньше: благородство. То благородство, которое не имеет никакого отношения к генеалогии и лотерее рождения. Глаза Томаса открыты, но он смотрит невидящим взглядом. Вскоре один глаз исчезает под свежей повязкой. Голова покрывается слоями белого хлопка, быстро меняющего цвет на серый.

Возвращается Чарли с шестигаллонным ведром. Через края выплескивается черная вода. Когда Ливия отходит, чтобы помочь ему, с кровати больного доносится торопливый шепот, напоминающий шипение чайника.

— Лихорадка, — говорит Лиззи и гасит лампу. — Это он бормочет во сне.

В следующий миг опять наступает темнота, но теперь она обрела плоть — благодаря горячечному бреду больного.

Вскоре Ливия узнает, что в темноте нет ни дней, ни ночей. Они едят, когда чувствуют голод, и учатся узнавать еду по вкусу, а не по виду; спят на узких койках, когда испытывают усталость; ходят по туннелю, когда нужно размяться. За пределами своей комнаты они обнаруживают еще несколько помещений, связанных системой веревочных перил для перемещения в темноте. Некоторые заполнены едой, одеждой, мебелью, инструментами — как будто рудокопы готовятся к осаде. В двух комнатах стоят гигантские бочки с водой. Еще одна служит общественной уборной. Дальше туннель ведет к голому срезу угольного пласта, странно мягкого на ощупь.

Приходят и уходят разные люди. Лиззи не живет с ними, а лишь наведывается время от времени, меняет Томасу повязки и проверяет, не загноилась ли рана. Заглядывают к ним и мистер Мосли, и Джейк, вежливо спрашивая о состоянии больного. Иногда их сопровождают другие мужчины, которых Ливия знает только по голосам или по общим очертаниям — в тех случаях, когда Лиззи ненадолго зажигает лампу. Возможно, посетителям интересно, что здесь делают три отпрыска знатных семейств, но ни один не облекает это в слова.

Прислушиваясь к их разговорам, Ливия заключает, что все эти люди принадлежат к узкому кругу вождей революции, что вызревает здесь, в подземных глубинах. Сама она лишь однажды вступает в соприкосновение с одним из этих «активистов» — когда на ощупь пробирается в уборную и натыкается вытянутыми руками на мужское лицо с жесткими усами, висящее в темноте на уровне ее талии. Воображение дорисовывает остальное: сидящий на корточках человек со спущенными штанами. Она вскрикивает и отскакивает прочь.

— Простите! Я не знала…

Человек сипло смеется:

— Простить за что, милая? Тут темно, как в барсучьей норе. Все могут ходить нагишом, и никто знать не будет.

Ливия слышит, как он встает и натягивает штаны.

— Не тревожьтесь, милая, я не буду вам мешать. Присмотрю за входом, если желаете, чтобы никто не спугнул вас. Вы, молодежь, стеснительны в таких делах.

Мужчина старательно топает к двери, чтобы Ливия знала, где он находится. Если им доведется встретиться при свете, она его не узнает.

В этом слепом, безликом мире, где оказалась Ливия, остается лишь говорить, и они ведут долгие беседы — шепотом, сидя на полу, прислонясь спиной к стене, так, как человек говорит сам с собой, с новообретенной откровенностью. В основном говорит Ливия, а Чарли слушает. К ее удивлению, их беседы нередко перерастают в споры.

— Что ты подумал обо мне при первой нашей встрече? — спрашивает она. В темноте можно не переживать из-за того, что вопрос обнажает ее тщеславие.

— Что ты строгая.

— Строгая?

— Да. Воображала. И еще красивая.