Галаад - Мэрилин Робинсон (2004)

О, а на следующей неделе я взял ее за руку и сказал, что по вечерам в воскресенье провожу занятия по Библии и буду очень рад ее видеть. Потом я отправился домой и помолился, чтобы мое лукавство было вознаграждено, и снова побрился и попытался читать, пока не наступил вечер. Я пришел к церкви пораньше, и она была там, ждала меня у лестницы, надеясь перемолвиться со мной парой слов. На том этапе я начал подозревать, как это бывает иногда, что милостивый Господь хорошо посмеялся, когда ниспослал мне такую благодать. Она доверительно сообщила этой недостойной старой деревенщине, надушившему волосы, что пришла в надежде на крещение.

– Никто не позаботился об этом, когда я была ребенком, – сказала она. – И я чувствую, как мне этого не хватает.

О, эта печальная острая чистота ее взгляда!

Я ответил:

– Что ж, дорогая, мы о вас позаботимся.

Потом самым небрежным образом я поинтересовался, живет ли ее семья неподалеку.

Она покачала головой и сказала очень тихо:

– У меня вообще нет семьи.

Мне стало грустно за нее, и все же в глубине моей измученной души я поблагодарил Господа.

Так я стал наставлять твою маму в вопросах веры, и со временем действительно крестил ее, и привык видеть ее, привык к ее тихому присутствию, и начал воздавать благодарности за то, что пережил апогей страсти, не испортив доброе имя и репутацию, не преследуя ее на улице (однажды я едва удержался, когда увидел, как она вышла из бакалеи и направилась в другую сторону). Я так себя запугал в тот момент, что весь покрылся испариной. Вот как силен был мой порыв. А ведь мне было шестьдесят семь. Но я всегда вел себя последовательно и благоговел перед ее молодостью и одиночеством, за это я могу поручиться. Я проявлял величайшую осторожность. Я подумал, что лучше всего будет привлечь несколько добрейших пожилых женщин, которые посетят занятие вместе с ней, но, полагаю, из-за этого она стеснялась говорить, так что я сожалею о таком решении.

Две или три дамы огласили свои взгляды на доктрину, в частности, на грех и осуждение на вечные муки, и эти взгляды им явно внушил не я. Я возлагаю вину на радио, поскольку оно сеет сущую сумятицу в том, что касается теологии. А телевидение еще хуже. Можно сорок лет учить людей оставаться восприимчивыми к пониманию тайны, а потом какой-нибудь парень, который разбирается в теологии не лучше обезьяны, добирается до радио, и вся твоя работа летит в тартарары. Интересно, когда это закончится.

Но даже это обернулось мне на пользу, ибо одна из дам – Веда Дайер – сильно разволновалась, рассуждая об огне, то есть вечных муках, так что я почувствовал необходимость взяться за «Институты» и зачитать им отрывок о жребии нечестивцев, где говорится о том, что их муки «фигурально описываются для нас при помощи физических объектов» в виде негасимого огня и так далее, чтобы пояснить, «насколько невыносимо быть разлученным с Господом». Эти строки сейчас лежат передо мной. Разумеется, они вызывают волнение, но отнюдь не кажутся нелепыми. Я сказал им, что, если вы хотите узнать о природе ада, не держите руку над пламенем свечи, просто задумайтесь над тем, в каком уголке вашей души скрываются гнев и одиночество.

Они все, как и я, задумались ненадолго, вслушиваясь в вечерний ветер и пение цикад. Я чуть не разволновался, представив, какое одиночество ждет меня впереди, и вкусил его горечь по-новому. Как же я ненавидел в тот момент эту скрытность и отречение от мирских радостей, необходимость проявлять приличия, которых от меня требует паства и налагает здравый смысл. Но, когда я поднял глаза, твоя мама смотрела на меня и едва заметно улыбалась. Она тронула мою руку и произнесла: «У вас все будет хорошо».

Какой нежный у нее голос! Подумать только, что на земле может быть такой голос и именно мне выпало счастье слушать его, – так мне казалось тогда и кажется сейчас, это неисчерпаемая милость Господа.