Мир, который сгинул - Роберт Хайнлайн (1951)

Признаюсь, я не ожидал подобного вопроса. Он в некотором роде застает меня врасплох. Начнем с того, что со мной говорит Джим – мой второй лучший друг после Гонзо – и одновременно не Джим. Таким его видят посторонние: большой сильный человек, знающий толк в войне. Сержант Хепсоба – с ним шутки плохи. И теперь он спрашивает, вопреки нашей десятилетней дружбе, кто я такой. Что-то не сходится. Он меня знает. С другой стороны, явно нет. Но, если подумать, вопрос очень хороший. Кто я, если не лучший друг Гонзо Любича и не муж Ли, ведь я считал себя именно другом и мужем? «Жертва» – не самое приятное определение. Вице-президент «Частного гражданского аварийно-транспортного агентства по спасению мира», ответственный за стратегии и планирование, – да, конечно, но Джим этого больше не знает. Солдат против воли. Бывший идеологический анархист (с оговоркой: исключительно ради секса). Ученик Школы Безгласного Дракона (более несуществующей). Одинокий ребенок в песочнице. Похоже, я теперь никто. Меня словно и не было.

Возможно, я стал жертвой злой иронии судьбы. Мерзкая Дрянь на Девятой станции (сочащаяся сквозь швы костюма, льнущая к моему телу, взаимодействующая с моим разумом – фу!) среагировала на чувство вины, ведь давным-давно я был правой рукой Джорджа Копсена. Я все это развязал. Быть может, каким-то неведомым образом сбылись мои подсознательные страхи, и я Сгинул. Или наполовину сгинул, очутившись в Аду Проживания Собственной Жизни Со Стороны (мой внутренний систематик добавляет новую любопытную разновидность к списку бабушки У). Люди меня забыли, и мир тут же бросился заполнять пробел, оставшийся на моем месте. Ли чиста, Гонзо невиновен. Я стал призраком самого себя. Все поправимо.

Отличная мысль.

Сладкая ложь.

Меня потихоньку озаряет. Правда куда горче.

Я с надеждой смотрю на Салли Калпеппер – она мой последний шанс. Лицо у нее ясное и холодное, в глазах ни намека на узнавание. Будь на ее месте кто-нибудь другой, скажем, Томми Лапланд или Сэмюэль П. случайно увидели бы меня в занюханном борделе и не стали бы со мной говорить, то я бы решил, что они боятся или чувствуют себя виноватыми, и успокоился бы. Но только не Джим, только не перед Салли. Он скорее умрет от стыда, чем укроется от ответа. И только не Салли – нет, для Джима она всегда будет безупречной. Она не понимает, что он любит ее маленькие недостатки: бугорок на руке, сломанной еще в детстве; то, как она смеется с полным ртом пива, и оно брызжет у нее из носа. Вот почему он не делает ей предложения – боится ее запятнать.

– Извините, – говорю я, – ошибся адресом. Уже ухожу.

И я пячусь к выходу, подняв руки. Ствол Аль Капоне провожает меня до двери.

Какого черта!

– Джеймс Вортигерн Хепсоба, – заявляю я через всю гостиную прямо ему в лицо, – ты обязан сделать этой женщине предложение. Она – твое сердце и кровь в твоих жилах, но в холодные предрассветные часы она боится, что тебе ее недостаточно. Хватит валять дурака – женись!

И я выхожу в сад, сделав хоть эту малость.

В кино быть Безымянным Странником круто. Ты не обделен женским вниманием и почему-то опаснее всех остальных. У тебя нет прошлого, зато есть таинственное предназначение. Все это очень увлекательно и бодряще. Но я никогда не хотел особого предназначения, мне вполне хватало своей жизни. И если в кино безымянность – романтичное бремя, придающее герою особый шарм, на деле она больше похожа на унылое необъятное поле. Ах да, живи я в кино, меня непременно узнал бы мой пес. Когда все воззрились бы на меня с бездушным недоумением, и какая-нибудь симфония Сибелиуса подчеркнула мою боль, верная псина выбежала бы из дома и отправилась бы со мной на поиски приключений, а в конце непременно спасла бы мне жизнь. Но собаки у меня нет. Она есть у Гонзо.

Я вдруг начинаю понимать, зачем Энни Бык коллекционирует игрушечные головы.