Мир, который сгинул - Роберт Хайнлайн (1951)

Я страдаю. Но люблю ли? У меня мало опыта по отделению воспоминаний от настоящего. Это любовь? Вот это мягкое, топкое чувство в груди? Наверно, Ли права. Страдания – не любовь. Разве что любовь имеет разные формы, вкусы и текстуры, и эта разновидность очень болезненна. Возможно, любовь – как ад, и их великое множество.

В моих глазах вода. Ли не отпускает руку. Мы сидим. Она ждет, пока я проплачусь. Итак. Мне надо разобраться с Гонзо. Мы чужие. Сказанное стало правдой. Моя Ли никогда бы так со мной не поступила. Черт тебя подери, Гонзо! Мог бы намечтать мне вымышленную девушку, раз уж на то пошло. Тогда ничего бы этого не было.

У Ли есть вопрос. Она ждет, пока я приду в себя. Киваю.

– Гонзо… часто шутил насчет Салли. – Ах да, конечно, шутил. Якобы он с ней спал и вытворял всякие штуки.

– Просто дурачился, – говорю я. Может, это и правда.

Она меня отпускает. Я ухожу.

Айк Термит валяется на диване в гостиной. Ма Любич потчует его тортом и каким-то мутным серым отваром, который готовит из травок на подоконнике, и у которого, как у меня, нет имени. Ее муж в саду, хоронит ниндзя. Ему помогает Артель мимов Матахакси – не знаю, хорошо это или плохо. Тоже иду помогать.

Трупы – мертвый груз. Ха-ха-ха. Старик Любич разработал технологию: он подкладывает доску под одно холодное плечо и толкает тело граблями. Мимы, вооруженные шестами и палками, тоже толкают. Трение между трупом и доской меньше трения между трупом и травой, так что тело никуда не девается, а доска заходит под него. Если оно начинает скользить, мимы его придерживают. Затем старик Любич пинками водружает его на доску. Наконец он прилаживает к доске колесики и тащит тележку к западному загону, приспособленному для утилизации ниндзя. Самое тяжелое (и, по-видимому, самое приятное) – запинать труп на доску. Я не хочу лишать старика Любича этого удовольствия, однако он видит, что мне срочно надо кого-нибудь пнуть, и великодушно отдает мне последнего ниндзя. Мы сбрасываем труп врага в яму, и я закидываю его землей. Потом сажусь на камень и вою. Без слез – лишь глухой рев отверженного сердца. Мимы стоят рядом и смущаются. Старик Любич кладет мне на плечо твердую руку, но от этого становится только хуже. Я не выдержу его одобрения – нет, не сейчас. Я поступил правильно, наперекор себе. Все вокруг такое яркое.

Он садится на корточки.

– Я должен был ее приютить, – говорит он и виновато отводит глаза.

Мне хочется ответить: нет ничего дурного в том, чтобы в странные времена укрыть у себя жену сына. Но вместо этого я издаю какой-то сухой звук. Видимо, старик Любич меня понимает. Мы сидим молча. Надеюсь, он больше ничего не скажет.

– Тебе сейчас нелегко, – говорит старик Любич. – Но ты все сделал правильно.

Против собственной воли. Я хотел быть злым и не смог. Это не одно и то же.

– Ты все сделал правильно, – повторяет старик Любич. Мы сидим. Он смотрит прямо перед собой, видя впереди что-то свое, личное и очень далекое.

– Ты на него похож, – говорит он.

На Гонзо?

– Нет, – качает головой старик Любич. – Не на Гонзо. – Голос у него надламывается.

Мимы шеренгой вышли из сада, и мы остались одни. Я не смотрю на старика – боюсь, не вынесу его слез.

– Не на Гонзо, – говорит он, встает и уходит.

Тут что-то происходит с моим ртом. Он перекашивается и открывается, в глазах вода, в горле и в животе какие-то низкие, болезненные шумы.

Странные тонкие руки обвивают мои плечи. Они сильные и теплые. Меня согревают черные полы театрального плаща. Доктор Андромас. Руки раскачивают меня из стороны в сторону, ладонь в перчатке гладит волосы, и я прижимаюсь лицом к странной голове в летных очках. Доктор Андромас на ощупь довольно бугорчатый, зато очень мягкий и податливый. Ах да. Товарищ Корова – это он. Знает толк в объятиях. Но почему вы плакали надо мной, доктор? Или вы плачете над всеми пациентами?

Доктор Андромас раскачивает меня, и раны затягиваются. Вновь.