Мир, который сгинул - Роберт Хайнлайн (1951)

Он вскакивает, хватает носилки и бежит на главную площадь, в Ад Покалеченных Мужчин. Алина (совершенно неуместная здесь Алина с гостеприимными бедрами и сомнительной отвагой, по которой я отчаянно скучаю в эту минуту и которая отчего-то превращается в Элизабет Сомс, какой я видел ее последний раз в Криклвудской Лощине) отчитала бы меня за такую метафору, ведь часть трупов, полутрупов и господи-надеюсь-трупов на площади – слабого пола. Старуха/повстанец/обычная женщина, гнавшая нас прочь, превратилась в кусок мертвечины из тряпок и костей.

Пахнет гарью, что-то трещит: вспыхнул грузовик – нет, два, и один из них уже горит синим пламенем. Мимо к огню пробегает здоровый детина – журналист, неожиданно бросивший камеру. Из грузовика доносятся крики, потом кричат уже повсюду. Журналист орет своей команде, сюда, кретины, на помощь, а те вдруг его понимают и поражаются новой мысли, что можно рисковать жизнью не за газетную статью, а ради спасения чьей-то еще. Они напуганы и слегка смущены этим открытием. Вскоре детину приходится оттаскивать – грузовики вот-вот взорвутся. Они и взрываются, но никому нет дела. Журналисты стоят и озадаченно смотрят на тех, кого спасли, не представляя, что с ними делать дальше.

Тобмори Трент проворно скачет по Голгофе – и не скажешь, что минуту назад чуть не подорвался. Он больше похож на человека, вернувшегося домой к ужасному, но привычному безобразию. Рывком открыв рюкзак, он делает что-то жестокое и необходимое, солдат взвизгивает и говорит «Спасибо», а потом не может остановиться и все бубнит «спасибо-спасио-саибоаибоаибо». Трент вырубает его ударом в голову – медикаментов мало, а голове этого парня ничего не сделается.

Среди луж человечьего сока появляются и другие носильщики, все как на подбор длинноногие и серьезные. У них в рюкзаках тоже бинты, шины и другие приносящие облегчение вещи, о которых лучше помалкивать. Один носильщик лежит на земле – должно быть, пришел прямо перед нами, парнишка по имени Бобби Шэнк. Я несколько раз видел его за обедом, махал ему, он кивал в ответ. Теперь у Бобби Шэнка дырка во лбу, но крови очень мало, и он еще не умер. Так бывает. По телику, если тебе стреляют в голову, ты умираешь, а на войне можешь выжить и потом даже жить. Бобби Шэнка положили на его собственные носилки, а напарник перевязывает солдата с несерьезной травмой головы, чтобы тот занял место Бобби и унес его с площади. Я отворачиваюсь. Бобби Шэнк выживет, но ничего хорошего его не ждет. Только если не случится чудо, а чудесами они называются именно потому, что их не бывает. Я бросаю взгляд на Трента: он тоже видит Шэнка и трясет головой – мол, держись, с тобой-то все нормально. Потом он говорит, чтобы я перестал пялить зенки, как сраный турист, и брался за дело. Он произносит это без злобы, наоборот – как будто я прошел испытание.

Носильщики откуда-то узнали, все вместе или по отдельности, что они здесь нужны, разделились и теперь прибывают на площадь разными путями, чтобы свести к минимуму собственные потери и максимально увеличить эффективность работы. Всем им плевать – и даже мне, ведь я здесь, и мы будем работать до победного конца, – что какой-то болван в нескольких милях отсюда бомбит город, пока мы еще в нем. Придет время, и эта сволочь получит сполна. В его постели будут кишеть подкожные клещи, огненные муравьи отложат яйца в его брюках. Все самые жестокие школьные проделки унизительной местью обрушатся на его голову, и он будет молить нас о пощаде, покуда не умягчим мы гнев свой. Офицеры и прочие военные этой армии дураков затвердят одну истину: «Не шутите с носильщиками, ибо они безумны и живут по безумным законам».