История нового имени - Элена Ферранте (2012)

Ему тоже приходилось несладко. Он ждал наших свиданий, иногда даже убегал с работы и, краснея от смущения, подкарауливал меня возле лицея. Его все больше тревожило поведение матери, свихнувшейся Мелины, и он боялся, что его забреют в армию. Он сдал в призывную комиссию груду документов – свидетельство о смерти отца, справку о состоянии здоровья матери, подтверждение того, что он в семье единственный кормилец, – и вроде бы его оставили в покое. Но вскоре Энцо Сканно сообщил ему, что осенью идет служить, и Антонио испугался, что его тоже заберут. «Как я оставлю мать, Аду и мелюзгу без гроша? Кто о них позаботится?» – горестно вздыхал он.

Однажды он прибежал к лицею запыхавшийся: ему передали, что к ним приходили карабинеры, расспрашивали про него.

– Поговори с Линой, – взмолился он, – разузнай, как Стефано удалось отмазаться от призыва – как сыну вдовы или еще как.

Я старалась отвлечь его от мрачных мыслей и даже пригласила в пиццерию всю нашу компанию: его, Паскуале с Энцо и Аду с Кармелой. Я надеялась, что среди друзей Антонио хоть немного расслабится, но просчиталась. Энцо по обыкновению демонстрировал полнейшее спокойствие: службы в армии он не боялся, огорчался только, что отцу придется самому возить по улицам тележку, а здоровье у него уже не то, что прежде. Что до Паскуале, то он угрюмо поведал нам, что его забраковали из-за перенесенного в детстве туберкулеза. Он-то как раз хотел в солдаты, правда, вовсе не потому, что мечтал защищать родину. «Таким, как мы, – тихо говорил он, – надо научиться владеть оружием, потому что близится время, когда кое-кто за все нам заплатит». После этих его слов все заговорили о политике, вернее, о ней заговорил Паскуале, и выражений он не выбирал. Он утверждал, что фашисты хотят вернуться к власти с помощью христианских демократов и уже перетянули на свою сторону полицию и армию. Пора, говорил он, готовиться к решительным действиям. Обращался он в основном к Энцо, который согласно кивал головой. Обычно молчаливый, Энцо в ответ на его тираду хмыкнул и сказал: «Не волнуйся, вернусь и научу тебя стрелять».

На Аду и Кармелу этот разговор произвел большое впечатление: обеим льстило, что у них такие серьезные и опасные парни. Мне тоже хотелось принять в нем участие, но я понятия не имела, что это за сговор между фашистами, христианскими демократами и полицией, и никакого своего мнения у меня на этот счет не было. Время от времени я поглядывала на Антонио, надеясь, что эта тема захватит и его, но он думал только о своем и все выпытывал у Паскуале, каково это, служить в армии. Тот, хоть никогда не служил, ответил: «Жуть. Не согнешься – сломают, как соломинку». Энцо промолчал, словно его это все не касалось. Антонио прекратил жевать и, отодвинув тарелку с пиццей, пробормотал: «Они еще не знают, кого собрались гнуть. Пусть только попробуют, я их сам на куски разломаю».

Когда мы остались одни, он вдруг с тоской в голосе сказал:

– Я знаю, если меня заберут, ты ждать не станешь. Уйдешь к другому.

И тут я поняла: дело не в матери, не в Аде, не в младших братьях и сестре, которые остались бы без средств к существованию, и даже не в ужасных нравах, царящих в казарме. Дело было во мне. Антонио боялся надолго расставаться со мной, и я знала: никакие мои обещания и поступки не внушат ему доверия. Я предпочла сделать вид, что обиделась, и привела ему в пример Энцо.

– Он-то верит своей девушке, – прошипела я. – Призовут – пойдет и отслужит, и ныть не станет, хотя обручился с Кармелой. А ты подозреваешь меня неизвестно почему, тем более что ни в какую армию ты не попадешь. Стефано Карраччи не забрали, и тебя не заберут, а у вас обоих матери вдовы.

Мой напористый, но в то же время сочувственный тон немного его успокоил. И все же, обнимая меня на прощанье, он сказал:

– Смотри не забудь спросить у своей подруги.

– Она такая же моя, как твоя.

– Ясно, ясно, но ты все-таки спроси.