Молот и «Грушевое дерево». Убийства в Рэтклиффе - Филлис Дороти Джеймс, Т. А. Критчли (1971)

Все эти три объяснения за гранью здравого смысла. Уж слишком рано Уильямс отказался от надежды. Его даже не предали суду, и оставался хороший шанс, что ему удастся убедить присяжных в своей невиновности, что найдется человек, который подтвердит его алиби или будет арестован истинный убийца. Самоубийство совершают тогда, когда угасают все разумные надежды. Также трудно представить, чтобы Уильямс поддался отчаянию. С надзирателем и другими арестантами он вел себя вполне непринужденно. Ни в один из моментов заключения его не вспоминали ни подавленным, ни потерявшим надежду. Не верится, что он убил себя, мучимый угрызениями совести, если только не был активным участником убийств. Если у него были подозрения относительно того, кто настоящий преступник, или он, допустим, непреднамеренно стал его пособником, ему стоило выступить на суде в роли обвиняемого, обличающего своих сообщников, и его почти наверняка бы отпустили.

Преступнику было чрезвычайно важно, чтобы Уильямс умер, не важно, был ли он его вольным или невольным соучастником или нет. Если Уильямс был виновен, сомнительно, чтобы он пошел на казнь, не исповедавшись и не рассказав, кто были его сообщники. Добиться признательной исповеди – на это нацелил бы все свое приобретенное на практике умение доктор Форд. Тюремный священник грозил бы вечным адским огнем тому, кто упрямо упорствовал в грехе, и манил бы надеждой кающегося. А как лучше продемонстрировать раскаяние, если не посредством достойной, исчерпывающей исповеди? У заключенного есть серьезный мотив молчать лишь в том случае, если он на самом деле невиновен. Стал бы Уильямс, рискуя своей бессмертной душой, упорствовать только ради того, чтобы лишить священника удовольствия от исповеди? Или решил бы пожертвовать спасением бессмертной души, чтобы покрыть сообщников? Непохоже, чтобы он был способен на такую жертву. У него не было близких друзей, а в отвратительных, жестоких преступлениях не чувствовалось ни капли благородства. Можно не сомневаться: если бы Уильямс был виновен и его приговорили бы к казни, он бы заговорил. Кому-то было чрезвычайно важно этого не допустить.

Смерть заключенного играла на руку убийце и в том случае, если Уильямс был невиновен. Его еще не судили, а улики против него были косвенными и сомнительными. В любой момент могла явиться какая-нибудь девица из Уэст-Энда и обеспечить ему алиби. Или могло открыться что-то новое. А коль скоро Уильямс умер и принял смерть от собственной руки, полиция умерит пыл, напуганный люд будет доволен и посчитает самоубийство подозреваемого доказательством его вины. Жестокий, безжалостный человек, уже покончивший с семерыми людьми, не остановился бы перед еще одним, последним и вынужденным убийством. До жертвы несложно добраться – Уильямс заперт и беззащитен. Тюремщику платят мало, и его нетрудно подкупить. Надзиратель получал гинею в неделю, и подкупы распространились настолько широко, что считались чуть ли не привилегией профессии. Существовал по крайней мере один человек, который мог почувствовать себя в безопасности, если бы Уильямс умер, и умер, как можно быстрее.

Самоубийство Уильямса было настолько на руку его сообщникам (если таковые имелись) и настолько неожиданным, что непременно должны были появиться комментарии. Магистраты и общественность предпочитали принять событие за чистую монету и поверить, что арестант сам наложил на себя руки. Но 30 декабря в «Таймс» появилась заметка, в которой пусть не открыто, но явно намекалось, что Уильямс погиб не от своей руки и его самоубийство удивительнее, чем кажется на первый взгляд: