образы пальмовых деревьев и манговых зарослей, мечетей и пагод возникают в воображении при виде смуглых сынов Востока, чьи причудливые костюмы расцвечивают лондонские улицы, их присутствие служит символом далеко распространившейся торговли и мощи Англии. Махараджа с бриллиантовой звездой… японец, одетый в торжественное черное, персидский философ и ученый-парс, которых встречаешь в Вест-Энде, – все это интересные фигуры… но чтобы понять, что такое Восточный Лондон с точки зрения характера, костюма и сцен жизни, следует отправиться в путь из модного Запада на скромный Восток, поскольку именно там можно увидеть различные сцены с участием людей всех сословий… Именно на запруженных толпой улицах, ведущих к докам… встречаешь самые необычные и живописные типы Восточного человечества… Светло-желтый китаец из Пекина, чей хвост из волос почти волочится по земле, чьи свободные одежды развеваются от легкого ветерка и чья мягкая толстая войлочная обувь медленно волочится по улицам, и его брат из Кантона[97] или Гонконга, одетый в моряцкую одежду, чьи волосы аккуратно заплетены вокруг головы и покрыты большой плоской кепкой; матрос-индиец в красном тюрбане, с ловкими, как у обезьяны, пальцами ног, чьи сундуки содержат сокровища, состоящие из поношенных деталей европейской одежды вперемешку с бомбейскими парусиновыми брюками; настороженный и знающий все последние новости японец, чья лоцманская куртка оснащена вместительными карманами, оттопыренными из-за лежащих в них странных маленьких идолов… и сингальцы, чьи фигуры скрывают длинные пальто, дрожащие от холода на летнем английском солнце, – всех их можно увидеть на набережных доков и в любимых азиатами заведениях[98].

Иностранец за границей

Этим настроением чужестранного великолепия, цветастой одежды иммигранта, символизирующих глобальные достижения Лондона в области торговли и управления, были пронизаны не только описания одежды «азиатов». Страницы «Жизни в Лондоне» испещрены рассказами о городских анклавах, населенных иностранцами, и о том, как они похожи на перенесенные сюда отдельные царства, символизирующие зрелищную «инаковость» в глазах туриста, но тем не менее тесно связанные с культурными и экономическими ритмами имперской столицы. Помимо бороздящих моря жителей доков Армфелдт описал жителей итальянской общины в Клеркенуэлле, чья услуга городу заключалась в наполнении его улиц механической музыкой или торговле закусками. Разодетый по случаю праздника Кармельской Божьей матери в середине июля, «молодой неаполитанский денди идет в новехонькой куртке с широким воротником, его обтягивающий и дорогой на вид жилет имеет вырез, демонстрирующий белоснежную манишку, оттеняемую зеленым или красным галстуком и ярким шелковым платком из Сорренто»[99]. В Сохо Армфелдт воспевает атмосферу космополитизма, сделавшуюся с годами более рафинированной, а также «любимые дома иностранных артистов, танцовщиков, музыкантов, певцов и… актеров, убежища политических беженцев, заговорщиков, дезертиров и банкротов со всего мира»[100]. Здесь, в квартале, который связан скорее психологически и интеллектуально, нежели материально, с ассоциациями о художественном и творческом потенциале эмиграции, вестиментарная идентичность была более текучей и открытой для самоопределения. Перенесенный из района портов и освобожденный от своего статуса еще одного экзотического товара, лукавый иностранец растворялся в продуктивном хаосе города, полностью используя его трансформирующий потенциал. Как утверждал Армфелдт,