Модный Лондон. Одежда и современный мегаполис - Кристофер Бруард (2004)

На рубеже веков в заведении Джея все еще было тихо, но вокруг него происходила навязчивая торговля акциями, кучковались бюро железнодорожных компаний, кричали продавцы популярных газет и продавались американские напитки со льдом – и все это конкурировало с остатками торговли вразнос, существовавшей в XIX веке. Вторжение шумной массовой культуры очевидным образом ставило под угрозу элитарный и тихий покой этого места. Вероятно, нарастание шума – подходящий образ, чтобы определить характер этой перемены. Оксфорд-серкус, тогда, как и сегодня, притягивала и усиливала слуховое и зрительное звучание, и эту функцию Питер Бейли очень удачно поместил в рамки дискурса городской современности. «Можно утверждать, – говорит он, – что для того, чтобы продлить свое телесное и психическое здоровье в городе, необходимо было стать более чутким и бдительным ко множеству его звучаний… Так, мы можем представить шум современной улицы как монтаж… с резкими стыковками… создаваемый недавно развившимся звуковым подсознанием… Шум – распространенный многозначный символ, зачастую обозначающий чрезмерную вульгарность… Наиболее ясно этот перевод в социальной сфере иллюстрирует вульгарность платья… об актрисе мюзик-холла эдвардианского периода Кейт Кэрни сообщалось, что „ее платья были такими кричащими, что из-за них не было слышно проходящих мимо автобусов“»[111].

Так что в каком-то смысле штукатурка Нэша, которая теперь пачкалась и обсыпалась, не справилась со своей первичной и основной функцией – преграждать путь нежелательным звукам и ощущениям, которые бушевали перед покрытыми ею фасадами. Из дверей трамваев и подземки лились нетерпеливые толпы приезжих, а потогонные предприятия, грязная одежда и лишенные индивидуальных черт иммигрантские тела, которые при расчерчивании и планировке города были вытеснены за пределы досягаемости зрения и слуха, все чаще давали знать о себе в центре. Дешевизна, вульгарность и жизнь «как в Вест-Энде» теперь очевидно стали взаимозаменяемыми понятиями, значение которых уже не было предметом заботливого регулирования, но постигалось на слух и на глаз. Местные торговцы долгое время поощряли проходящих мимо элитарных потребителей мужского пола потреблять товары – от одежды до сексуальных услуг, – но при этом не наносили серьезного вреда репутации улиц, оставляя их местом для элегантных и благородных прогулок. Сала, например, описывал свой юношеский восторг, вызванный витринами Риджент-стрит, с кажущейся невинностью, хотя природа его желания очевидна:

Наиболее нежные чувства я питал к восковой фигуре прелестной юной леди, сильно напомаженной, с самыми очаровательными стеклянными голубыми глазами, какие только можно было представить, и с очень длинными шелковистыми ресницами; ее волосы были уложены… напоминая искусно скрученные сырые свиные сосиски… Для меня эта немая красота локонов представляла собой еще один источник восхищения, практически экстатического свойства. Во-первых, за счет механизма, скрытого в пьедестале… она постоянно медленно и грациозно поворачивалась… К тому же ее белоснежные руки были голыми… и на ней был очаровательный корсет и изумрудно-зеленое атласное платье, расписанное розовыми цветами и богато украшенное черной тесьмой. Была ли она гордостью и украшением витрины парикмахера или корсетницы, вспомнить я не могу[112].