Айза - Альберто Васкес-Фигероа (1984)

— Думаю, вначале она меня любила, — сказал он. — Я был великим белым воином, который прибыл из далеких краев, преодолев бесчисленные опасности. — Он улыбнулся, словно посмеиваясь над самим собой. — Да вдобавок писаным красавцем! Хотя сейчас в это трудно поверить, клянусь своим тайтой, в свое время я был бакеано, парень хоть куда. Я даже позволил им выщипать все волосы на моем теле, чтобы стать похожим на человека их племени. Все это должно было произвести на нее впечатление, однако, как только я увез ее из родной сельвы, это оказалось все равно что сорвать цветок и сунуть его в цветочный горшок: он завял. — Старик надолго умолк, а потом добавил, не сводя взгляда с голета, на боку которого плясали отблески костра: — Поэтому, когда я смотрю на этот корабль и думаю о том, что вы собираетесь нас покинуть, мне становится грустно, но я понимаю, что вы не принадлежите этой земле и рано или поздно все равно уехали бы. Каждому сычу лучше сидеть на своей оливе.

— У нас больше нет «оливы», — заметил Себастьян. — Мы никогда не сможем вернуться на Лансароте.

— Может, вернетесь, а может, и нет, — согласился Акилес Анайя. — Но остров всегда будет вашей оливой, и вам никогда не удастся пустить корни в другом месте: негр останется негром, сколько бы молока матери ни высосал…

— А у болтливого льянеро — в голове солома, сколько бы зерна он ни съел… — ехидно добавила Селесте Баэс. — Чертов старик, испортил праздник! Не удалось, видите ли, вогнать людей в печаль… Естественно, что они тоскуют по своему острову. Кем бы они были, если бы не тосковали… но сейчас у них есть место, где можно жить и где их ценят, а скоро у них будет еще и корабль, чтобы объехать свет.

— Вот это-то меня и пугает.

Это впервые за весь вечер открыла рот Аурелия, потому что почти с того самого момента, как они приехали в льяно, она превратилась в молчунью, которая со временем замыкалась в себе все больше и больше. Казалось, что ее — ту, что была душой семьи и в Плайа-Бланка даже стала учительницей, наставницей и советницей большей части деревни, — вдруг покинули силы. Может быть, ей не хватало поддержки мужа, а может, непривычная обстановка — природа, люди и животные — выбила ее из колеи.

Возраст, образ мышления и образование не позволяли ей пропустить через себя бессчетное число событий, обрушившихся на их семью менее чем за год. Она все еще часто просыпалась по ночам, испытывая желание прижаться к Абелаю Пердомо, и обнаруживала, что находится за тысячи километров от дома, во враждебном мире и в пустой кровати.

Ветер, пыль, засуха, звери, дождь, молнии и оружие — все это порождало в ней тревогу, а сейчас ей не давал покоя каркас воображаемой шхуны, на которой ее дети мечтали отправиться на поиски приключений по неведомым рекам, сельвам и морям.

— Я думал, ты согласна с тем, что самое лучшее — вернуться в море, — заметил Асдрубаль. — Что заставило тебя изменить мнение?

— Не то чтобы я изменила мнение, — уточнила мать. — Я по-прежнему считаю, что море — для нас самое лучшее, но, как я поняла, оно слишком далеко. И оно не наше. Ничего общего с морем Лансароте.

— Там вода, там волны, там рыба… — уточнил Асдрубаль. — И мы знаем, как в нем жить. Папа, дедушка и все поколения Вглубьморя нас этому научили. Вот почему корабль так важен: он предназначен не для того, чтобы зарабатывать на жизнь, а для того, чтобы жить.

— И ты хочешь, чтобы мы превратились в бродяг?

— А разве мы сейчас не бродяги — без кола и двора? — Асдрубаль раздраженно махнул в сторону шхуны. — Можешь быть уверена, когда она поплывет по морю, ни Себастьян, ни я не позволим, чтобы вы голодали, и люди не будут смотреть на нас как на бездомных нищих. Это, что ли, тебя пугает?

Мать медленно покачала головой, не сводя взгляда с догоравшего костра.