Айза - Альберто Васкес-Фигероа (1984)

— Там открыли новый бордель. Чистый и красивый. За два года я разбогатею. А если не удастся, то, по крайней мере, жить будет веселее, чем в этой дыре, в компании слюнтяя, который боится своей мамаши.

— Ты этого не сделаешь.

Черные глаза, огромные и внушающие тревогу, настойчиво буравили его.

— Ты уверен?

Кандидо Амадо совершенно не был уверен. Скорее он был убежден, что эта непростая женщина, спутница его жизни, вполне способна вернуться в бордель, из которого у него больше не получится ее вытащить, как когда-то, — почти волоком, пообещав немедленно жениться.

— Потерпи немного, — умоляюще сказал он.

— Потерпи? — презрительно повторила она. — Да терпение — это единственное, чего у меня было в избытке, с тех пор как я с тобой познакомилась. Но оно кончилось! Если бы я продолжала работать, сейчас была бы уже содержательницей этого нового борделя, зарабатывала огромные бабки и спала бы только с тем, с кем хотела.

— Или болела бы чахоткой.

— Чахоткой, я? Не смеши меня!

— Или сифилисом.

— Я всегда умела соблюдать осторожность.

— Или тебя снова чуть не зарезали бы.

— Во-во! Только и знаешь, что молоть чепуху. Я ведь могла и куш сорвать на скачках, а здесь даже этой возможности лишена. Здесь я чувствую себя просто заживо похороненной и начинаю думать, что ни венчание, ни возможность стать хозяйкой имения не стоят такой жертвы.

— Ты очень изменилась. Ты же всегда мне говорила, что согласна на все что угодно, лишь бы больше не быть проституткой.

— Да такая жизнь еще хуже. Предупреждаю: я жду до начала дождей. Не желаю оставаться здесь еще на одну зиму и смотреть, как вокруг сыплются молнии, ожидая, что какая-нибудь влетит в дом через трубу и убьет меня на месте. — Имельда сделала новый глоток: что касалось выпивки, тут она была одной из немногих, кто был способен соревноваться с Кандидо Амадо. — До наступления дождей, — повторила женщина. — Как только задует баринес или сверкнет первая молния, я сбегу в Сан-Фернандо.

Кандидо сидел молча, глядя на нее и спрашивая себя, каким тяжким испытанием обернется зима, если ему придется по-прежнему жить в «Моррокое» и терпеть выжившую из ума старуху, глядя, как дождь превращает равнину в озеро, и молясь всем святым, которым поклонялась мать, чтобы одна из жутких молний, которые метало разъяренное небо, не разнесла его на тысячу кусков.

Наконец он глубоко вздохнул и чуть слышно произнес:

— Я убью Селесте.

— Опять завел свою шарманку! — с презрением воскликнула Имельда Каморра. — Этого ты даже по пьяни не сделаешь, а я сроду не видела тебя пьяным. — Она сделала длинную паузу, обхватив стакан обеими руками, и, не сводя взгляда с собеседника, добавила: — Когда ее отец, этот козел Леонидас Баэс, обнаружил, что мой дядька Факундо трахает его дочь, он подстерег его возле каньо, наставил на него револьвер, вынудил показать ему член и, вытащив змею мапанаре, сделал так, чтобы та его ужалила. Это была самая ужасная расправа из всех, когда-либо учиненных над человеком. — Она замотала головой. — Но так поступают Баэсы, чистокровные льянеро, настоящие жеребцы. А у тебя, благодаря папаше, в жилах течет одна лишь святая водица, да и кишка тонка, церковная пелена и то толще.

Пощечина, которую он влепил со всего размаха, опрокинула бы навзничь кого угодно, но Имельда Каморра и бровью не повела. Казалось, она только этого и ждала, даже испытала явное удовлетворение, хотя из уголка ее губ стекла к подбородку тонкая струйка крови. Она капала, пачкая стол, но женщина не обращала внимания, словно это было что-то естественное и привычное, лишь протянула руку и достала из буфета новую бутылку, которую поставила на стол, на этот раз позволив Кандидо наполнить стаканы.

Когда она вновь заговорила, голос ее звучал совершенно спокойно, будто никакой пощечины не было и кровь не продолжала капать на стол.