Айза - Альберто Васкес-Фигероа (1984)

Хозяин несколько раз тряхнул головой, словно перед ним был тупица, которому уже ничего не втолкуешь, помолчал, убедившись в том, что из дома все так же доносится монотонное пение матери, неустанно молившейся Деве Марии, и, наклонившись над балюстрадой, сказал, понизив голос:

— Вы, Галеоны, все улаживаете с помощью оружия. Благодарю тебя за предложение, потому что знаю, как ты меня уважаешь, только меня интересует эта краля, а старик пусть катится к чертовой матери, он меня уже нисколько не волнует. — Кандидо заговорил еще тише: — Я тебе уже сказал и еще раз повторяю: на этой девушке я женюсь.

Рамиро кивнул вглубь дома:

— А что скажет ваша мать?

— Я уже взрослый. Мне не нужно испрашивать разрешение.

— Она всегда была против того, чтобы вы женились на Имельде. И если вы будете настаивать на своем, она отберет у вас права, и вы уже не сможете ничего ни покупать, ни продавать.

— Имельда — это Имельда. Здесь дело другое.

— Откуда вы знаете? Вы ее видели всего один раз. Она даже рта не раскрыла. Это же почти девочка.

— Девочка? — изумился хозяин. — Да это самая восхитительная женщина, какую я когда-либо видел. Какая разница, разговаривает она или нет? Я всю жизнь живу с идиоткой, которая только и знает, что молится… — Он нетерпеливо махнул рукой, считая разговор оконченным. — А сейчас отправляйся спать, потому что я хочу, чтобы в четыре ты был здесь с оседланными лошадьми и провизией на целый день.

Ровно в четыре утра, когда в небе еще висел полумесяц и было рассыпано почти столько же звезд, сколько комаров в болоте, Рамиро Галеон уже был возле крыльца: восседал на своем огромном мраморном коне и держал под уздцы светло-коричневую, цвета львиной шерсти, кобылу своего хозяина, ту самую дочку Торпедеро и Карадеанхель, которую он привел в такую же ночь из имения, куда сейчас собирался ехать.

Кандидо Амадо показался в дверях дома — разодетый в пух и прах, причесанный, надушенный и начищенный, как никогда, поправил красный foulard[49], повязанный вокруг шеи, споткнулся: слишком уж тесны были сапоги — и с трудом (по вине слишком новых и обуженных брюк) взобрался на лошадь.

Окажись на месте Рамиро Галеона кто-то другой, он, возможно, засмеялся или не удержался бы от улыбки, но косые глаза и бледное лицо управляющего оставались бесстрастными. Он лишь передал поводья хозяину и ткнул коленями в бока коня, чтобы стронуть его с места.

Минуту спустя их поглотила кромешная тьма, безраздельно господствовавшая в саванне, превратив их в часть самой себя.

Лишь такой человек, как Рамиро Галеон, был способен отыскать дорогу в этой тьме.

~~~

Это была беспокойная ночь.

Яакабо́[50] несколько часов подряд выкрикивала свое зловещее «яа-акабо!», «все кончено!»: в саванне это почти всегда служило предсказанием чего-то мрачного. Проклятая птица умолкла только тогда, когда возле реки начал рычать тигр, призывающий самку. Он взревел так яростно, что, по-видимому, спугнул дух Абигайля Баэса, явившегося вновь, чтобы в очередной раз посетовать на то, что в семье не осталось настоящего мужчины, способного вытащить из кровати Айзу Пердомо, увезти ее на крупе коня вглубь льяно и вместе с ней стать зачинателем нового славного рода.

«Твой сын, в жилах которого текла бы кровь Баэсов, создал бы в этих краях империю, стал бы вождем Арауки и спасителем этих племен, обреченных на неминуемое исчезновение. Твой сын — и Баэсов — прославился бы, как сам Боливар».

Слушая его, Айза даже представила себе, как она вынашивает в своем чреве сына Баэсов, и позже, сидя под пара-гуатаном на берегу реки и любуясь, как и каждый день, великолепной картиной рассвета в льяно, она с удовольствием перебирала в памяти слова покойника, стараясь представить себе, что значит принести в мир человека, предназначенного к грандиозным деяниям.